Польза великолепия

Я любила Эрмитаж больше всех других художественных музеев, потому что там было по-настоящему дворцово. Вместе с баварским архитектором Лео фон Кленце я считаю, что в музей приходят разные люди, в том числе и такие, как я, и все должны получать удовольствие. Идея бетонных музеев с белыми стенами, о которую бьёшься мордой и душой, весьма свежа. До двадцатого века все в Европе поголовно считали, что общественные здания должны быть пышно украшены. Вспомните, как скудно жили наши русские крестьяне, и сколько при этом золота украшало их церкви. Вспомните, в каких отвратительных пятиэтажках, в какой скученности ютились трудящиеся Древнего Рима, но при этом какие замечательные строились для них бани (термы). Надо же хоть где-то оттянуться?

Мне в Зимнем дворце нравилось всё, кроме того, что он быстро кончался. В Эрмитаже мне не хватало парадных залов. Пройдя по второму этажу Зимнего из конца в конец, полюбовавшись часами с павлином и галереей 12 года, рассмотрев камеи в золотой комнате, я испытывала грустное чувство: «И это всё? Окончен праздник?» В Мюнхене есть возможность упокоить томление духа, посетив Резиденцию – королевский дворец, который по площади гораздо больше Зимнего. (Дворцы во многих городах Германии называются Резиденциями, но простим эту скудость воображения: и Эрмитажей тоже много). Боясь, что я в ней утону без подготовки, как можно утонуть в Эрмитаже, я заранее прочитала отличную книгу Сэмюела Джона Клингенсмита «Польза великолепия: церемониал, общественная жизнь и архитектура при дворе Баварии». Вот что в ней рассказано.

Для начала – даты. Резиденцию начали в 1385 году и закончили через четыре сотни лет, а потом ещё восстанавливали после мировой войны. Главные постройки и перестройки произошли во время расцвета Баварии, то есть с века шестнадцатого по восемнадцатый. Строили Резиденцию Виттельсбахи: герцоги, курфюрсты, потом короли Баварии.  Поговорим об этих людях, воздадим им должное, иначе камни Резиденции повиснут в воздухе, не прикреплённые к истории.

Потомки торговца солью Карла Великого Виттельсбахи начали скромно, прикопляли денежки и влияние, и в полную силу вошли только в 16 веке. Начиная с Альбрехта V (1528–1579) у баварских герцогов были уже серьёзные возможности и желания: рвались грудью в императоры и ползли в электора, расчётливо заключали браки, упоённо ввязывались в интриги, сплеча решали религиозные споры, – в общем, жили гораздо интереснее меня.

Гвоздь программы этого семейства – Максимиллиан I, внук Альбрехта V, сын Вильгельма V, – как видите, для появления всесильного Максимиллиана нужно было пять Альбрехтов и пять Вильгельмов, не скоро дело делается. А Вильгельм-то V, он что? «Глокеншпи-иль!» Да, вы правильно вспомнили, но ничем другим, кроме сцены на курантах, его не помянуть. Он был лентяй, он не хотел ни работать, ни учиться. Вильгельм отрёкся в пользу сына, как только тот закончил Ингольштадтский университет: пусть теперь сыночек поработает в лавке, по распределению. На пенсии Вильгельм прожил довольно долго и всё время занимал у сына деньги. Да, так вот, – в Киеве дядька, в Мюнхене у сына университетское образование, а в пригороде у отца дыра в кармане. Максимиллиан пытался перевоспитать своего отца; безуспешно. Но примечательно, поскольку попытки младшего поколения исправить старшее в те времена были редки. А в наше – часты, потому что все мы живём долго, и наша старость сильно перекрывается с их зрелостью.

Максюша... – я думаю, он нам разрешит называть его по-дружески просто Максом? Голос с неба: «Нет, не разрешит!» – Ну ладно, Максимиллиан... правитель, про которого рассказывать противно, потому что всё, что он делал, он делал по-большому, но из гимна слова не выкинешь.  Максимиллиан (1573–1651) – был амбициозен и хорошо поиграл в политические шахматы. Германия смутного мутного семнадцатого века стала доской, на которой схватились протестантский север и католический юг. С победы Максимиллиана над чехами при Белой Горе началась Тридцатилетняя война, в которой сначала ему везло, но потом счастье изменило, протестантские князья оттеснили Максимиллиана с захваченных земель; шведы оккупировали Мюнхен, после чего Баварию пограбили французы. Баварию жалко, Максимиллиана – нет; он был изрядная скотина, как я вам расскажу впоследствии. Правление его было долгим, и потом он ещё успел всех победить и выцыганить у императора Фердинанда звание курфюрста (электора).

После смерти Максимиллиана, а умер он вскоре после Вестфальского мира, завершившего Тридцатилетнюю войну, воцарился его сын Фердинанд-Мария (1636–1679). Да, вот уже и вторая половина 17 века; как годы-то летят! Он женился на внучке французского короля Генриха Четвертого, о котором мы много наслышаны от Дюма-отца. Генриетта-Аделаида сама была из Савойи и завела при дворе французские порядки, хотя и не сразу, потому что ей мешала баба-тормоз, её свекровь, Мария-Анна Австрийская. Мария-Анна была не склонна к веселью и пыталась приставить невестку к делу, поручив ей следить за удоем коров на герцогской ферме. Возможно, после смерти Марии-Анны с молоком наступили перебои, но зато Генриетта-Аделаида озарила жизнь Фердинанда, выросшего при суровой матери, при скучном немецком дворе. И не только Фердинанда озарила, но и всё, к чему прикасались её лёгкие пальчики. Фердинанд-Мария во всём ей потакал, и после смерти её очень закручинился. Сам он, хоть и был хорошим и любящим человеком, кажется, не мог похвастаться ни артистизмом, ни государственной сметкой.

Если Фердинанд-Мария был бесцветной личностью, то сын его, Максимиллиан II Эммануэль (1662–1726) – цветной, но уж очень неорганизованной. Он часто опаздывал на работу, после особенно удачной и изнурительной охоты просыпался вообще к вечеру, а придворные, которым положено было дожидаться его выхода, изнывали от неопределённости, и в конце концов тоже стали появляться, когда захочется. Пришлось Максимиллиану Эммануэлю издать рескрипт, в котором он признавался, что и сам виноват в том, что трудовая дисциплина расшаталась, и постарается впредь не опаздывать.

Лучшим временем для Максимиллиана Эммануэля была победа над турками под Веной, а дальше всё ему как-то не везло. Ничего особенного – практически у всех конец жизни оказывается много неприятнее её начала! Максимиллиан Эммануэль мечтал унаследовать испанскую корону и для этого вон из кожи лез: ездил в зарубежную командировку в Брюссель поуправлять испанскими Нидерландами и женился на дочери австрийского императора Марии Антонии (Испания к ней была очень даже при чём по железной династической логике). Но вся эта подготовительная работа оказалась напрасной; испанский царь из него не вышел; когда Мария-Антония умерла (сказались отсутствие антибиотиков и общая антисанитария дворянской жизни), Карл II Испанский его начесал, составив завещание в пользу Бурбонов. Кругом враньё...

Тут уж пришлось брать, что дают: Максимиллиан Эммануэль женился на Терезе-Кунигунде Польской. Ввязался в войну с Австрией за испанское наследство, не ради себя – ради Франции, из спортивного интереса. И опять Фортуна скурвилась: австрийский император разозлился и изгнал баварского электора из Баварии. Максу пришлось отсиживаться во Франции, пока война не окончилась. Потом начались неприятности со здоровьем и финансами: все деньги он просадил на попсовые загородные дворцы и великолепную коллекцию фламандских художников, хранящуюся теперь в старой Пинакотеке Мюнхена.

Я всё-таки сбилась на фамильярное «Макс», но именно так в путеводителях сокращают длинное имя Максимиллиан, чтобы не мучить читателей: смерть лишает властителей грозного ореола, и никто уже не боится оскорбления величества. Сын Макса, Карл-Альбрехт (1697–1745) тоже был живчик, и тоже женился на дочери австрийского императора, – на сей раз, чтобы стать императором Священной Римской империи. Этот расчёт оказался вернее, Карл-Альбрехт стал императором в 1741 году.  Но ничего хорошего всё равно не получилось: Австрия обиделась и в отместку оккупировала Мюнхен. Умер Карл-Альбрехт довольно рано, как вы можете рассчитать по датам его жизни – как-то они быстро тогда, брык – и нету. Сын его, Максимиллиан III Иосиф (1727–1777) вёл себя тихо, пытаясь залатать финансовые дыры в бюджете. К этому времени вес славного имени Виттельсбахов изрядно приуменьшился.

Бавария была самым беззаботным из немецких дворов и самым скучным из французских. Хотя баварцы ценили веселье, но балы устраивали нечасто. С дамами вели себя резво, но ложились спать вовремя. Жили широко, строили не по средствам, но не позволяли придворным переть провизию из погреба; не так, как в гламурном Версале, где многое съедали совсем не те люди; большой вышел скандал, когда до Марии-Антуанетты не донесли отличную копчёную рыбу, присланную ей в подарок.

Двор обслуживало полторы тысячи прислужников, и не меньше трёхсот так и жили во дворце. Для кормёжки этой оравы работало 16 кухонь. «Немцев надо хорошо кормить и поить», – наставлял Людовика XIV маркиз де Вийяр под впечатлением встреч с Максимиллианом Эммануэлем. Кушали в Резиденции прекрасно, во всех комнатах, человек по семьсот в день: херрен унд дамен, и обрист гофмейстер, и обристкаммерер, и обристшталмейстер, и обрист ягермейстер, и слуги, и доктора, и аптекари, и музыканты, и охрана, и камердинеры, и камерпортеры, и пажи, и придворные карлики, и носильщики портшезов, и смотрители скатертей, и накрыватели столов. Кормили всю обслугу, но рачительно запирали двери во время обеда, чтобы с улицы не примазывались. Количество блюд из экономии регламентировали: слугам полагалось только семь горячих блюд, фрукты, сыр и пиво; курфюрсту и его семье – двадцать четыре горячих блюда в две перемены, а третья – холодная.

В парадных случаях курфюрсты обедали прилюдно, в присутствии городских зевак. Сигнал к парадному обеду подавало 12 труб и два барабана. Электор и электрисса обедали за столом, а лучшие люди Баварии подавали им ножи, вилки, кушанья и по требованию давали отхлебнуть из бокалов с вином. Поглазеть на парадный обед курфюрста не пускали персон, внешность которых отбивает аппетит.

Для увеселений устраивали, хотя и нечасто, маскарады, балы, катания на санях по городу. На альпийском озере Штарнбергзее, с замком Штарнберг, устраивали водные прогулки на флотилии барок и гондол, которую возглавляла копия знаменитого судна венецианских дожей Буцинторо.

К огорчению путешественников, баварские электоры не любили выставлять свою личную жизнь напоказ. В отличие от французских королей, к которым в спальню имел право заглянуть распоследний бродяга, в Резиденции электорам было где уединиться и без помех натянуть носки и подштанники. Перед частными покоями находился длинный ряд приёмных, где ожидали придворные; чем выше ранг, тем ближе подпускали посетителей к кабинету и спальне электора. Чем больше приёмных, тем тоньше можно дифференцировать взаимоотношения, поэтому каждый новый электор наращивал длину анфилады.

Впрочем, в те времена всем мало-мальски приличным людям площади требовалось много. Если не гнаться за анфиладами и жить скромно, то минимальный набор помещений, необходимых для удобной жизни, включал комнату с зеркалами и коллекциями медалей, диковин и древностей, комнату для хранения документов (счетов за газ и электричество?), библиотеку, часовню, галерею и биллиардную, хотя в этом списке для многих не хватило бы музыкального салона, гардеробной, кабинета и личной столовой.

Подчинённым большинство начальников кажутся неприятными, эгоистичными и взбалмошными, но со стороны, сквозь глубь веков в непутёвых потомках Максимиллиана  I просматривается что-то милое и симпатичное: папы и мамы, братья и сёстры любили друг друга, заботились о слугах, извинялись за опоздания, хорошо играли на музыкальных инструментах. Многое было по-домашнему. К огорчению карьеристов поздние Виттельсбахи устраивали неформальные ужины, где за стол можно было садиться не по ранжиру. Во время карнавала затевали шуточные свадьбы, роли на которых распределялись по жребию – придворный играл роль курфюрста, а курфюрст подавал ему кушанье.

В груди моей закипает возмущение. Заложив страницу пальцем, я восклицаю: «Ей-Богу, зря их прогнали красные баварцы. Полноценными тиранами они никогда не были, много тратили собственных средств на благоустройства Мюнхена, и всё, что они построили, приносит теперь солидный доход от туризма. Стоило ли заменять их неандертальцами?»

Баварским герцогам и электорам хотелось блеска и лоска, поэтому вся их жизнь была связана с постройкой и перестройкой Резиденции. В мюнхенские церкви Виттельсбахи вкладывали деньги наравне с бюргерами, а Резиденцию строили и украшали единолично. Резиденция строилась, как осиное гнездо: налепляли из слюны и камушков всё новые апартаменты то для августейшей вдовы, то для стареющего кайзера, то для электора-коллекционера, то для капризной супруги, то для деспотической бабушки.

Началось с водяного замка, Вассербурга, право на который отвоевали у горожан. Это был хороший немецкий замок средних размеров: смотровая башня, высокие крыши, под которыми прячется несколько этажей, ров с водой, отдельный выход, чтобы не проезжать каждый раз через город, переругиваясь с фанатами, фаловерами и фулюганами. Больше всех к превращению Вассербурга в Резиденцию приложили руку курфюрст Максимиллиан I и король Людвиг I. В семнадцатом веке Максимиллиан I объединил все отдельно стоящие пристройки в один громадный комплекс с несколькими внутренними дворами и разбил регулярный сад. А уж потом, в девятнадцатом веке, Лео фон Кленце под присмотром Людвига I пристроил солидное крыло к и без того монструозной Резиденции.

Хотя общий план от Максимиллиана до Людвига не особенно менялся, Резиденция прошла через множество циклов «перестройка-пожар-перестройка»: придворные дамы часто засыпали, не потушив свечу. Но самыми пожароопасными считались не дамы, а театры (хуже кухонь!), и Максимиллиан придумал строить для театров отдельные здания, – такой подход был тогда в Европе новинкой.

Большая в конце-концов получилась Резиденция: десять внутренних дворов, 130 комнат, открытых для обозрения, – комнат приличного размера, как в старых петербургских квартирах, которые потом превращали в коммуналки. Я пришла и узнала, что её за один раз даже и не дают посмотреть; нужно приходить два раза. Но зато  к каждому визиту прилагается билет в сокровищницу Альбрехта Пятого.

В сокровищнице можно провести целый день или вообще в неё не ходить, во избежание фрустрации – так там всего много. Там полутьма, там витрины, в них изделия из слоновой кости, короны, золотые и серебряные шкатулки, распятия, сцены из Евангелия, выложенные драгоценными камнями и украшенные разноцветными эмалями. Сначала оторопь берёт – что это тут такое малюсенькое, извитое и сверкающее – голова же заболит! Чтобы оценить эти миниатюрные шедевры, нужно переключиться с нынешнего века на прошлые, вспомнить, что это замечательные игрушки, приникнуть к ним жадным и внимательным взглядом. Сколько в них вложено труда и искусства! Как они красивы, если в них вглядеться! Мешает только их изобилие. Представьте, что у вас есть одна вещь – любая, ну, хотя бы вот этот складень императора Арнульфа Коринфского. И более того – она ваша, ее можно потрогать, и можно тщательно осмотреть все завитки и проследить позы всех фигурок из слоновой кости. После этого хочется купить другую вещицу, а потом другую... Что Альбрехт и делал.

Какой-то Альбрехт Пятый, никому не известный, до него четверо, и после наверно столько же – и вот: коллекции редкостей, античных бюстов, заказы вещей волшебной красоты. В Баварском музее я вожделела блюда, заказанные герцогом в Тироле; их прозрачное непыльное стекло растворилось в полумраке, оставив в воздухе золотую паутинку и снежную кисею гравировки. Мебель? Ну кто бы стал делать такую красивую мебель, если бы её не оплачивал Альбрехт? Много удивительных штук осталось после Альбрехта. Он, как и я, любил модели городов и заказывал их для своей коллекции Якобу Сандтнеру. Макеты эти – Ингольштадт, Ландсхут, Мюнхен и Небесный Град Иерусалим, выставленные в Баварском музее, – познавательные произведения искусства. И еще Альбрехт Пятый основал библиотеку.

Нет, он человек необыкновенный. Обычный человек, разжившись деньжонками, он что сделает? Баб наймёт, в Куршавель поедет. Обычный человек, добравшись до кормила, он что сделает? Свои порядки заведёт, памятник себе поставит, чтобы весь из золота и вращался во все стороны. Чтобы понять, что Альбрехт – человек блестящий, сравним его с Максимиллианом I: первый необычен, второй типичен. Обычен человек, который за всех решает и отнимает; редок человек, который создаёт, правитель, у которого интересы не только животные, имеющий вкус и не сумасшедший. Но позвольте, у Макса университетское образование! Да кому оно помешало быть пошлым человеком? Ну, дворец, конечно, перестроил, но всё остальное как у всех... накопления, захват территорий и новых чинов. И моралист, как все посредственности; запретил крестьянам танцевать на свадьбах – мол, это греховно; удобное было время – можно было не только обирать людей, но и лишать остатков радости. Какая уж там библиотека!

Выйдя из сокровищницы, я прошла в саму Резиденцию. Много и долго можно рассказывать о её залах, но зачем? Всё равно, пока не приедете, не представить с чужих слов. Расскажу только о том, что больше всего запомнилось. Я уверена, абсолютно все, побывав в Резиденции, обратят внимание на три зала – грот, антикварий и галерею предков.

Гроты, выложенные раковинами, были модны в эпоху рококо, но у нас, в России, где рококо почти не прижился, мне они не попадались, и даже теперь, когда я повидала уже несколько итальянских гротов, они меня удивляют самой своей идеей, тем, что кому-то когда-то это казалось красиво. Конечно, раковины улиток и диатомей красивы, – красивее парижской Сен-Шапели. Как артистично налипают друг на друга мидии, какие изысканные вазы из сросшихся устриц выбрасывают волны к нашим ногам, какие чудеса скрыты на дне моря, там, где зарождаются жемчужины-барокко!  Помню Крым 66 года, Коктебель... О его истории я ничего тогда не знала, профиль Волошина, просматривавшийся в горном хребте, меня не занимал, зато я научилась плавать и нашла сердолик. Тогда я впервые встретилась с морским моллюском. Сестра достала мне из глубины Чёрного моря живую рапану; в рапане меня восхитило всё: и толстая нога, и розовые перламутровые отвороты её бежевого сюртука. Жива ли ещё та рапана, или уже умерла, и море разбило её маленький дворец о цветную гальку Сердоликовой бухты?

Узоры и гирлянды, выложенные в гротах подкрашенными раковинами, призваны повторить природу. Но повторить природу, сделать так же красиво, как она это умеет, непросто. Красота раковины, переданная через тысячекратный усилитель, меркнет. Мюнхенский грот привлекает не красотой, а изобретательностью и пестротой пуантиллизма разноцветных раковинных мазочков. Раковинами в бледнорозово-мятно-серой гамме выложены филёнки дверей, пластины стен, карнизы и вазы на карнизах. Издалека грот выглядит, как увесистый кусок индийского храма с застрявшим в нём мраморным метеоритом. Индийские божества, по пояс высунувшись из стены, склоняются над чашами, выпиленными из мясо-красного мрамора.

Между прочим, самый лучший грот, по мнению Джеймса Рейнольдса, художника, написавшего очерки о барокко, находится в замке Остерхофен: «Раковины всех морей и океанов со всего крещёного мира, всех оттенков белого, чёрного и розового, выложены там в форме карты мира». А он жив, этот грот, или разбомблен? «Не знаю, я не был там после войны» – честно ответил Рейнольдс. И правильно, что не был, зачем огорчаться? «По несчастью, или к счастью, истина проста: никогда не возвращайтесь в прежние места. Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне...» Грот Резиденции был разрушен во время войны, но восстановлен в точности, по сохранившимся фотографиям. На восстановление грота каждый житель Мюнхена принёс речную раковину – море далеко, но река Изар близко.

Ещё один замечательный зал, Антикварий, напоминает... ох, сейчас я опять такое бухну! ... ну, в общем, последние петербургские станции метро, те, что накрыты полукольцом свода. Не осуждайте – я ни на что не претендую, да и вообще с меня в последнее время сваливаются брюки. Мне новые станции нравились, пока я не пришла в Антикварий, и не поняла, какая они гадость и серость по сравнению с этим замечательным залом, украшенным цветным мрамором. Простор тот же, а впечатление совсем другое. Антикварий, длинный, как станция метро, – это самый большой в Германии зал эпохи Возрождения. Полукружья опор делят его свод на дольки, в которых высоко над полом прорезаны окна. В толстых пилонах сделаны ниши для статуй. Вдоль стен тянутся два мраморных прилавка, один повыше, другой пониже, и на них расставлены бюсты. Свод и стены расписаны не хуже эрмитажных лоджий Рафаэля – плафончики в рамах с кудряшками и тонкий, но обильный, всё заполняющий гризайль-орнамент из лавровых гирлянд и жгутов, раковин, гроздьев, ваз с букетами, шестов, увитых листьями и стеблями, грифонов, граций, муз, невиданных птиц и античных профилей.

Если бы я не знала, что до этой конструкции додумались в 16 веке, я подумала бы, что этот зал построил архитектор Нового Эрмитажа, но Антикварий – не Кленце и не Метрострой; он был выстроен по заказу всё того же оригинала, Альбрехта Пятого, захотевшего достойной оправы для коллекции античных бюстов. Я ужасно захотела сфотографировать Антикварий, но замешкалась, и тут вбежали люди – туристы, а за ними очень мрачный надзиратель. Думаю, увидит мой фотоаппарат и заорёт: «Хенде хох!» Да, всё равно бы не вышло. Уж очень фотокамера у меня поганая, хуже телефонной.

Галерея предков была спроектирована Кювилье в стиле рококо. Это длинный-длинный, узкий-узкий зал с вызолоченной лепкой плоского ползучего рельефа: грифоны, вазы, из горл и горлышек которых вырастают роскошные букеты, оплетая венками золотящиеся в три ряда, один над другим, рамы. То есть я хотела сказать не рамы, а портреты Виттельсбахов, но как-то язык соскочил, потому что рамы – это первое, что бросается в глаза, а портреты-то так себе, не лучше ленинских, которые для присутственных мест рисовали все, кому не лень. К тому же не все там похожи на самих себя, потому что фотокарточки детей и внуков Карла Великого давно растаяли в тумане веков. Но галерея нарядна, и, я уверена, должным образом впечатляла иностранных послов.

Ну как не любить Кювилье? Кювилье нельзя не полюбить. В отличие от, скажем, Бальтазара Ноймана, у Кювилье рококо воздушное и не пошлое. Джеймс Рейнольдс рассказывал, что Кювилье сроднился с Баварией, но не прижился в Австрии. Кювилье был необыкновенно маленького роста, и бестактная императрица Мария-Терезия предложила ему вместо жеребца поездить на пуделе: ну вроде как Николай Первый стал бы называть Пушкина чёрной обезьяной, для смеха. Вот и не получила Мария-Терезия каменного «Евгения Онегина». Зато Бавария не ударила в грязь лицом перед Кювилье: ему покровительствовали Макс-Эммануэль и Карл-Альбрехт, а потом и Максимиллиан III Иосиф, при котором к Резиденции был пристроен роскошный театр, ныне носящий имя архитектора – золотые ложи с занавесями красного бархата и прочие красоты. В этом театре прошла премьера оперы Моцарта «Идоменео». Весь театр сгорел во время бомбёжки, и от великолепных декораций, бывших непременной частью театров той эпохи, увы, ничего не осталось, но роскошные рококошные крашеные кружева стюка, которыми был оплетён зрительный зал, успели спрятать, и с конца пятидесятых выставляют в специально для этого построенном помещении, вход в который по отдельному билету. Где ознакомиться с подобными театрами, если в Мюнхен ехать некогда? Пойдите в Мариинский, Александринский или Михайловский театры, но хорошо бы потом всё-таки повидать и театр Кювилье, потому что наше золото тяжеловато.

Для Людвига Первого часть покоев была оформлена в стиле неоклассицизма архитектором Лео фон Кленце. Резиденция гордится залами с картинами из жизни Нибелунгов. Нибелунгов писал Шнорр фон Каролсфельд (это фамилия, а звали его Юлиус). Разумеется, я видела подобные вещи; ничем меня не удивишь. Где? В Аничковом дворце пионеров, росписи на стенах Комнаты Сказок – «Сердце Данко» Горького. Для тех, кто не помнит наизусть эту прекрасную легенду, напоминаю: Данко вырвал из груди собственное сердце, чтобы осветить дорогу людям, но потом, когда народ побежал то ли в коммунизм, то ли на электричку, Данко сгоряча уронили и сердце раздавили. Мораль повести о советском Нибелунге мне до сих пор неясна. «Для людей не жалко и собственного сердца?» Или может быть: «На кой дьявол метать сердца перед свиньями?» Или... – о крамольная мысль! – ...Горький предчувствовал, что его накормят отравленными конфетами на пути в коммунизм, когда он перестанет освещать путь советской молодёжи?

В Резиденции сбылась мечта идиота: я получила погонные метры царской жизни, и вдруг обрадовалась, что эта роскошь конечна. Резиденция – Эрмитаж на стероидах, из которого продали первосортные картины, и оставили только второсортные. Зимний дворец не может наскучить, ибо это дом картин. А Резиденция – дом Виттельсбахов. И как любой дом, наполненный мебелью, в конце концов начинает надоедать.

Наконец я выхожу из этого лабиринта, оглушённая увиденным. Теперь я могу обойти и оглядеть Резиденцию снаружи. Н-да. Представьте себе большое здание желтовато-серого песчаника: см. облицовку Казанского собора, – к месту, благородно, но скучно; под сегодняшним серым небом я хотела бы испить архитектуры из цветной чаши.

Зайдя за угол, попадёшь на Одеонплац. На ней стоит охряная Театинекирхе – всё веселее тёмного песчаника Резиденции. В торце Одеонплац находится лоджия Фельдхерренхалле, построенная современником Лео Кленце Фридрихом фон Гартнером. Лоджия посвящена павшим во франко-прусской войне. Здорово она мне что-то напоминает. Ну конечно! Лоджию деи Ланци во Флоренции, только там очень скученно, всё какие-то драки и похищения на высоких пьедесталах, а тут не стали захламлять пространство античностью, поставили только две статуи, Иоганна Тилли, фельдмаршала времён 30-летней войны, и Карла Филиппа фон Вреде, военачальника наполеоновских войн, окаменевших в раздумьях, словно Кутузов и Барклай-де-Толли.

Напротив Театинекирхе, у Резиденции, находятся ворота в Хофгартен, регулярный сад Резиденции, окружённый галереей с настенными росписями, навеянными Элладой. В галерее мне сыграли на баяне и на гитаре. Хорошо они все играли, не так, как я. В благодарность за эту музыку я сейчас оболью галерею помётом критики. От советских потуг создать в греческом вкусе у меня всегда возникало чувство дешёвки, подкреплённое штукатуркой вместо мрамора и грязно-жёлтым цветом этих сооружений.  Сейчас мне больно и смешно. Больно от безобразия галерей вокруг Хофгартена, не облагороженных даже эллинистическими фресками, и смешно от того, что я опять попалась на удочку наивного убеждения «советское – значит худшее». Не худшее, а имперское, то есть средней руки. Забор Хофгартена можно смело переносить в Ленинград пятидесятых годов. Я предпочитаю решётку Летнего сада, или на худой конец любую чугунную решётку банальному глухому забору, скрытому под личиной эдакой пропилеи.

Хофгартен практически лишён деревьев, если не считать аллеи прямо перед фон-кленцевским фасадом Резиденции; это партерный сад, где по газонам процарапаны прямые линии дорожек, сходящиеся к центру, к элегантному, хотя и толстоватому павильону, в котором мне сыграли на скрипке. К скрипке у меня отношение двойственное, потому что некоторые исполнители любят на ней эдак задушевненько загундосить, считая эти звуки за высший пилотаж возвышенности. Мы с папой любили, чтобы скрипка пела, а не скрипела. Оба мы – настоящие ценители музыки, мы судим объективно, поскольку ни на чём сами не играем. Мне приговор был произнесён очень рано, меня музыке даже и не пытались обучать за полным отсутствием слуха, а вот папа чуть не попал под этот каток, потому что баба Катя попыталась учить его скрипке. Папе очень понравилась скрипка – натягивать на ней струны, канифолить смычок. После тщательного техосмотра всё-таки приходилось переходить к экзерсисам, но вскоре папу спас его дед, поинтересовавшись: «Катенька, ты что – хочешь, чтобы он по дворам ходил?» Уроки тут же были отставлены: в те невесёлые времена перспектива угодить в дворовые музыканты была реальной, сам дед, бывший полковник и командир батареи, торговал спичками в ларьке на Андреевском рынке, чтобы прокормиться, и баба Катя не захотела, чтобы у её сына была возможность опуститься ещё ниже.

Сегодня было много красивого. От красоты остаётся светлое чувство, как после купания. День закончился в ресторане. Официант обрадовался, хотя вроде во мне и не нуждался (посетителей поднакопилось много), усадил удобно: мне хорошо было наблюдать за обедающими. Ресторан – это бесплатный зоопарк с комфортабельными клетками, из которых мы любуемся друг другом. Немецкая публика (я условно всех считаю немцами), – она такая, как бы это сказать... Поскольку людей я описываю так же умело, как полковник Пикеринг Элизу Дулиттл («Волосы?» «Неопределенного цвета». «Глаза?» «Неопределенного цвета!»), вместо самодельных портретов буду сверяться с эталонными образцами артистов кино.

Друзья мои, как догадаться о возрасте женщины?  По кистям рук и по артистам, которых она помнит. Не успела я повесить пальто на старинный деревянный крючок и усесться, как за столиком слева приземлились одетые с иголочки Александр Галибин и Олег Янковский. Вид у них был страшно деловой, и они сразу уткнулись в меню. И я тоже. Хочу мяса, хочу картошки, и их заказываю. Обжираться не стыдно, мы в Германии, и Галибину с Янковским уже принесли дымящееся блюдо с крупным фрагментом свиньи, одно на двоих. Я задумалась над тем, какая же это часть тела и мысленно стала прилаживать ее к целому животному, но не получалось: над этим блюдом поработал какой-нибудь Микеланджело, и хорошо убрал всё лишнее и узнаваемое. Не колено ли это?

Справа от меня некто, похожий на Эльдара Рязанова времён «Иронии судьбы», в пике веса и режиссёрской карьеры, улыбался, смотрел в одну точку и что-то ласково бормотал. Перед Эльдаром стоял стакан литра на полтора, наполненный жёлтой жидкостью. Он обладал чудесными свойствами. Пока глядишь на него, он всё полон, но стоит только отвернуться, как стакан пуст, и Рязанов требует анкора. Я думаю, что сидеть одному в пивной, надираться и разговаривать с воображаемым собеседником ужасно. Но я не знаю наверняка. Может быть этот путь выбран намеренно. Ведь если кто-то никогда не женился – это неспроста. Если у кого-то нет друзей – это не случайно. Мы хозяева своей судьбы, хотя, по дуализму диалектики, при этом мы можем только то, что мы можем. Невозможно не судить, ибо жизнь нуждается в осмыслении. Но суд субъективен. Как прочертить границу между счастьем и несчастьем, между великолепием полезным и бесполезным, между «достаточно» и «слишком много»? Резиденция показалась мне чрезмерной, а её сад – пустеньким, но ведь кто-то его сажал с любовью. И всё корявое, геометричное, безобразное, неприличное соответствует чьим-то вкусам.

Мне принесли огромное блюдо картошки с мясом и пиво. Янковский и Галибин по очереди откусывали от свиной ноги, как настоящие Нибелунги. Жидкость в стакане Эльдара убывала. Впечатления дня опрометью удирали из переполненной памяти, грозя раздавить меня, как Данко. Я допила пиво. Янковский с Галибиным меж тем усидели колено и собрались уходить. Перед Рязановым поставили новый стакан, и он радостно улыбнулся.

Страница 7 из 38 Все страницы