Глокеншпиль

Новый день, «...порядки новые, на нас глядят глаза суровые, и смерть голодная нас стережёт», – рассеянно пел папа за ремонтом какой-нибудь обиходной вещи, крутя в пальцах гайку. Мораль этой мудрой песни – каждый день – чистый лист. Уточняю, папа пел песни, из которых он знал по строчке, не с целью вывести мораль; это сосредоточенный гул работающего двигателя. Мне достались по наследству папины присловья; я ещё своих подкопила, слушая радио и вообще – вращаясь в обществе («никто не приглашает на танец смешную одноногую девчонку»), – и часто, совсем как он, задумавшись и не замечая, выпаливаю какую-нибудь фразу. Кто-то, во мне сидящий, вырубает внимание и включает эту красивую музыку; как говорил папа: «лечу на автопилоте». Хорошо, что автопилот большей частью доставляет в заданную точку, но иногда я по ошибке забредаю в незаданную, например в мужской сортир, и меня отрезвляет вид писсуаров.

В прошлый раз у меня как-то смазалась половина Мариенплац – я смотрела только на ратуши и не заметила, что вторая скула площади современная. Говорят, что врачи, которые выискивают на рентгене следы рака, пропускают туберкулёзные каверны. Моя ошибка простительнее, и я не буду себя корить за отсечение излишнего: именно этой особенностью и отличается обычный человек от аутиста.

Сегодня я навела ментальный телескоп на противоположную сторону Мариенплац и разглядела здания добропорядочного современного вкуса, похожие на деловых, серьёзных не по годам мальчиков в дорогих костюмах. Вдоль одного дома в стену были встроены банкоматы, к которым прилипли туристы, прикрывая всем телом дисплей. В другом был книжный магазин, а в третьем кондитерская.

Кондитерская оказалась многослойна, как наполеон, (или «неисчерпаема, как электрон», если вы предпочитаете треуголке кепку). Пройдя вглубь, мимо прилавков с тортами и пирожными, где была большая суетня, я нашла бар. В баре можно выпить кофе со сливовым пирогом, осторожно забравшись на высокий стул или валик, прибитый к стене, и поставив ноги на кольцо вокруг ножки стола, чтобы они не болтались, как у ватного Петрушки. Из бара можно подняться на второй этаж и войти в большой зал, уставленный настоящими столиками, где торт приносят официантки, а такие куски всегда слаще. Я заняла место получше, у окна, чтобы насладиться спектаклем, которого ожидают все, кто в пришёл на площадь в урочное время. Внизу, в партере Мариенплац, не протолкнуться, а я в ложе, устроилась с удобством, заказала торт с вишнями.

В одиннадцать часов вступают колокольцы с клавиатурой – Глокеншпиль, карильон, куранты, («оно, он, или они», в зависимости от языка). Под трели и перезвоны курантов всё на них приходит в движение, в строгой очерёдности. У этих часов, как у моей кофейни, два яруса. В нижнем танцуют бочары. Во втором ярусе пышно, с рыцарским турниром, празднуют свадьбу Ренаты Лотарингской и Вильгельма Пятого. Разумеется, это искусственные фигурки, а не живые артисты местного цирка.  Марионетки курантов грубы и почти не способны к движениям: их прокатывают на колесе под звон колокольцев, и что уж в этом интересного после фильма «Аватар 3D»? Площадь должна быть пуста. Но не тут-то было. Народ собирается, любуется и дракой рыцарей, и пляской бочаров.

Почему всем так нравится это мини-кукольное представление? То ли потому, что от часов такого обычно не ждут, то ли потому, что киноэкран – это абстракция, пространственная и временная, – а вот куколка-то оживает и пляшет прямо сейчас, и прямо перед тобой. Ведь хочется проникнуть в мир чудес и в них поучаствовать; за тем и жуём мухоморы, курим гашиш, предаёмся видеоиграм. Публика проявляет живой интерес к любым публичным действиям, заполняет улицу, чтобы посмотреть на процессию, парад или просто проезд знаменитости: наивное любопытство, заложенное в природе человека, проистекающее из благородного интереса к устройству окружающего мира, лежащее в основе всех перехлёстов технологии, всех злых цветов и ядовитых плодов физики и химии.

Откуда что берётся? Все праздники когда-нибудь рождаются – Седьмое ноября началось двадцать пятого октября, седьмое января было когда-то двадцать пятым декабря, и так далее... Октоберфест, который кажется таким же вечным, как Новый год, появился только в 1810 году, когда все были очарованы народными гуляниями в честь свадьбы баварского крон-принца Леопольда, будущего короля Леопольда Первого. А свадьба Ренаты и Вильгельма состоялась в 1568 году, но оставила глубокий след; до сих пор от неё не могут придти в себя, как и от чумы. Танцы живых некукольных бочаров, которые начались в 1517 году, в честь избавления от этой неприятной болезни, до сих пор не кончились. Уже и бочары кончились, хотя когда-то их профессия казалась вечной, но какие-то ряженые в костюмах бочаров всё ещё танцуют на улицах Мюнхена каждые семь лет. Я попала в межсезонье, следующий танец намечен на 2012 год.

Можно понимающе ухмыльнуться. Танцы мюнхенских бочаров сейчас, в эпоху стирания границ и слияния валют, можно объявить циничной пляской для привлечения туристов. Но по-моему мюнхенцам нравится танцевать и ходить в ледерхозен. И они радуются любому поводу порадоваться. У нас в Петербурге с бочками не танцуют. Почему? По кочану. В Мюнхене все праздники в память какой-то большой пьянки, в честь радостного события. Допустим, бочары пустились в пляс при избавлении от чумы, чем мы хуже? У нас в Петербурге избавлялись от холеры. Во времена Николая Палкина (не кабатчика, отнюдь!) на Сенной площади народ вместо танцев кидал холерных больных с третьего этажа больницы на мостовую, потому что прошёл слух, что их собираются уморить доктора. Как должен бы выглядеть фестиваль в честь этого радостного избавления? Ну хорошо, тогда как насчёт свадьбы или коронации? Пожалуйста – организуем международный день Ходынки, и пусть под бой Кремлёвских курантов из окошечка Спасской башни с поломанных мостков выпадают забавные куколки, и кровища клюквенная капает.

А как насчёт Октоберфеста? На нашем Октоберфесте мы перепьём любого немца. Папа никогда не брал меня на демонстрацию, как я не просила, но он мне обрисовал вкратце, как проходит этот праздник. Каждая организация имела своё место сбора и место в колонне. Сотрудников папиного Ленгипрогаза собирали на Староневском, по-моему в самом его начале, на Плац Александер Невски. К площади подтягивались и общественные маркитантки – папино название для сотрудниц Ленгипрогаза, закупивших по просьбе трудящихся водку. На таком горючем можно было вихрем долететь до Дворцовой площади. Да, это был праздник души, именины сердца. Начавшаяся официально демонстрация превращалась во всенародное гуляние; не всем удавалось возвратиться на метро, а некоторым и в автобус было не забраться, и чем старше я становилась, тем менее приятно мне было бывать на улице во время нашего Октоберфеста. Эта прекрасная традиция соблюдается и сейчас, но что-то в ней есть такое не совсем аутентичное... Она выглядит ликованием без повода.

Русские и американцы всё время стремятся начать с чистого листа, а мюнхенцы почему-то хранят историю, хотя им потенциально тоже есть, что вымарывать. Самое время притвориться, что я всё ещё сижу за вишнёвым пирогом, и (кстати для развития сюжета) размышляю о баварской истории. Так, если сходу, то что же я знаю о Баварии? Да то же, что и все. Когда-то на месте Мюнхена бродили динозавры; какие именно сорта, не скажу, но точно были. Потом появились всё ещё недооценённые моими современниками неандертальцы. (Между прочим, как показал геномный анализ, предки европейцев. Нахватали у них втихаря генов кроманьонцы, и ничего удивительного – многие из нас, если заинтересуются, нечаянно найдут у себя гены соседа дяди Бобы.)

Дальше в голове всё расплывается, мозг мой путается на поворотах истории, какие-то странные картинки мелькают: мерещится, что динозавры и неандертальцы распивают пиво в Хохбраухаусе – самом старом пивном баре Мюнхена. Или это неправильно? Пиво точно было. Всё стóящее в мюнхенской истории началось с пива, то есть даже не с пива, а с соли, когда в 13 веке некто Генри Лев (по-немецки дер Лёва) разрушил соседский мост через Изар и построил свой.  Мост – это стóящее вложение капитала. Мост – это пошлины, в данном случае с торгового пути из соляного города Зальцбурга в Аугсбург. На вырученные деньги Лёва построил острог, обнёс его забором, и получился Мюнхен.

После смерти Лёвы город возглавили торговцы солью – Виттельсбахи (сами-то Виттельсбахи проводят родословную не от соли, а от Карла Великого), и правили в Баварии семьсот лет без перерыва, сначала как герцоги, а потом как короли Баварского королевства. Виттельсбахи, как курфюрсты (электоры, выборщики), выбирали императоров Священной Римской империи, а двое из них сами стали императорами.

Жизнь Баварии была бурной и насыщенной. Бавария пыжилась и тратилась на войны и политические игры, но как-то не очень удачно всё получалось, потому что Бавария была ни то, ни сё: слишком слабая для того, чтобы выступать самостоятельно, но в то же время слишком большая и богатая для того, чтобы её оставили в покое. На Баварию зарились, пытались перетянуть к себе и Франция, и Австрия с Испанией. В 19 веке её наконец заглотила Пруссия, объедавшая – простите, описка: я хотела сказать «объединявшая» Германию.

Первая мировая война была катастрофой для всех её участников. Что получилось с Россией и Германией, мы знаем. В Баварии в 1918 году устроили штурм собственного Зимнего и выгнали Виттельсбахов. Те благоразумно уехали, и не в Свердловск. Из народного порыва вышла краткосрочная «Красная Бавария», от которой потом икнулось русским людям, и не только пенным напитком соответствующей марки. Красным коммунистам быстро наподдали, но экономическое положение послевоенной Баварии даже после реставрации капитализма не улучшилось. Что было с нею дальше, после 1918 года, помню плохо, потому что это меня не интересует, даже, может быть, намеренно. По-моему, какие-то неандертальцы или динозавры устроили пивной путч, им дали по сусалам, но они не угомонились, и в Германии наступил то ли ледниковый, то ли юрский период. В конце его Мюнхен почти сравняли с землёй бомбёжками союзников.

Плюнем слюной на эти мерзейшие страницы истории и вернёмся в наше прекрасное – потому что удалённое – прошлое. Хотелось бы видеть, как выглядел Мюнхен в конце 13 века – наверно, как игрушечный замок из Диснейленда? Может быть... Но нам сейчас доступны только реконструкции, а это типичное «не то». От тринадцатого века в Мюнхене остались только россказни: «начали в тринадцатом, но сейчас мы на этом фундаменте видим результаты перестройки семнадцатого (века)». Да. Мне кажется, что нет смысла родиться в 13 веке, если ты ничего о нём не помнишь; лучше уж родиться в 1703 году и с блеском отметить трёхсотлетие. Так же, как лучше не быть совсем уж старым: старость постепенно перестаёт быть почтенной и переходит в разрушение.

Пожалуй, только с 15 века в Мюнхене сохранилось хоть что-то неперестроенное, или почти не перестроенное, во что можно вложить персты, убедиться, ощупать. Я бережно храню жестяную крышку от конфетной коробки – вроде как чеканка, хотя и не ручной работы, – с цветной панорамой Мюнхена, посреди которой торчат башенки Фрауенкирхе (Церковь Богородицы). Крышка от конфетной коробки мне нужна потому, что рассмотреть и сфотографировать фасад Фрауенкирхе толком можно только с вертолёта. У благородной фрау две головы на длинных шеях, увенчанные зелёными чепчиками. На каждой шейке часы: то-то заботы часовщикам заставить их ходить в ногу. Чепчики-луковички и вся форма башен напоминают о легендарном иерусалимском храме, как его воображали во времена строительства кирхи. (И у Альте Петера есть похожие башенки с чепчиками, только они не доросли до его шатровой крыши). Башни будто сложены из огромных блоков, как игрушечная деревянная башня моего детства, элементы которой нанизывали на палку для развития детского ума. Каждый блок обвязан поверху красивой каменной тесёмочкой.

Фрауенкирхе – символ Мюнхена. Она появилась на свет позже Ур-Альте Петера, в 15 веке, соперничала, ревновала, дулась и не упускала случая утереть ему нос. Теперь это кафедральный (епископский) собор. Мюнхенским епископом был когда-то нынешний папа Бенедикт Сто сорок четвёртый. Кстати, он вам нравится? Такой с виду добрый и простой старичок. Жаль, что он уходит на пенсию – кого-то ещё пришлют?

Полная благостного умиления от вишнёвого пирога, как твеновская тётя Полли, я выхожу на небольшую площадь перед Фрауенкирхе, и со слезами радости рассматриваю трёхмерный макет микрорайона – уж так я люблю макеты зданий и городов; даже сейчас, когда голова моя поседела и все зубы выпали (последнее – гипербола для эмфазиса), я сразу начинаю населять такие макетики гномиками в атласных средневековых костюмчиках и представлять себе их бурную жизнь, полную колдовства и опасностей: сражения с кошками и воронами, кораблекрушения в луже, многодневное восхождение на сосну. Люблю также кукольные домики в разрезе, с крошечными стульчиками и тарелочками. Люблю представить и себя маленькой, сидящей в траве и с восторгом взирающей на огромные, ходящие ходуном над головой шары кашек и диски васильков. Средневековые надгробные плиты, вделанные в стены немецких соборов (и Фрауенкирхе – не исключение),  для меня тоже иногда оживают, рыцарь в шлеме со страусиными перьями, занявшими полплиты, лежавший на спине с закрытыми глазами, учтиво приподымается, приглашает посетить его гранитный мир, и, когда я отказываюсь, по его лицу пробегает тень, как у петербуржца, которому приезжий признался, что не хочет в Мариинский театр.

На площади кучками скапливаются туристы в ожидании наёмных рассказчиков, и мне хочется их сфотографировать – как некоторые любят фотографировать лемуров и райских птиц, так я люблю фотографировать людей, – но аппарат у меня теперь не плёночный, и пока он сфокусирует, меня уже все замечают и с негодованием отворачиваются. Не стоит задерживаться на площади. На моих глазах она зарастает уродливыми лесами, фасад собора заволакивает зелёной тряпкой... или это не сегодня, а потом когда-то, через несколько дней? Неважно, ведь это путешествие всё равно умозрительно.

Я подошла к порталу. Вблизи Фрауенкирхе произвела на меня самое приятное впечатление, потому что из экономии сложена из кирпичей, а не из камня, а я с детства люблю кирпичную кладку. Из кирпичей получилось быстро – всю махину отгрохали за 20 лет. Построил Фрауенкирхе Йорг фон Хальспах (хотя электор Альбрехт IV наверно считает, что это он её построил). Он умер сразу после завершения строительства, – наверно оттягивал свою смерть силой воли, стремясь увидеть церковь законченной. (Это моё объяснение, а может сам Хальспах сказал бы мне: «Что за глупости? На всё воля Божья!») Умерший Йорг фон Хальспах был похоронен во Фрауенкирхе. Можно посмотреть на его надгробие и на портрет, коллективный – его вместе с кровельщиком Хайнрихом фон Штраубингом, – выполненный знаменитым Яном Полаком.

Про Фрауенкирхе рассказывают, что чёрт сговорился спонсировать строительство, если церковь будет построена без окон. В церкви есть место, откуда не видать ни одного окна, кроме недавно прорубленного. Именно туда и привел сатану Йорг фон Хальспах. Диавол, как порядочный человек, проглотил эту казуистику. С досады он топнул ногой и оставил на прощанье вмятину в полу. Нет, как хотите, не верю. Не верю! Враньё – не может быть, чтобы чёрт не сумел правильно составить контракт. Не правда ли занятно, что ни в одной сказке ни один Балда не сумел обмануть чёрта по-умному, а всё какие-то детские прибаутки и уловки? Зачем стараться, если понятно, что по-настоящему чёрта никогда не проведёшь?

Интерьер церкви побелён, только нервюры на потолке охряно-жёлтого цвета, и центральный неф, обрамлённый восьмигранными колоннами, кажется огромным объёмом светлого пространства. Йорг фон Хальспах наклонил все несущие конструкции на готическом потолке под углом в 45 градусов, так, чтобы при виде уходящей вдаль анфилады заплетённых в розетки нервюр казалось, будто смотришь снизу на туго надутые ветром парашюты. И кроме этой пустоты, воздуха и охристых парашютов больше ты сначала ничего не видишь, и чувствуешь себя освобождённой от гнёта деталей, и в то же время обманутой: как будто пришла в собор 20 века.

Постепенно начинаешь приглядываться и замечать обломки прошлого. В боковых часовнях много старых алтарей, 17 века. Витражи в основном новые, занятные по краскам и исполнению, но кое-где можно найти старые панели и пару-тройку небитых окон 15 века. Сохранились поясные изображения святых со старого клироса, то ли самого Грассера, то ли его школы; при нём как раз и строилась Фрауенкирхе. Скульптуры эти не крашеные, а тонированные: удивительно тщательная работа. Есть две скульптуры Ханса Лейнбергера. Нам всё это особенно интересно. У нас ведь в Петербурге церковных скульптур почти нет; я помню, как мне нравились головки святых на бронзовых вратах Исаакиевского собора, самого католического из православных. Честно скажу, я и их очеловечивала и представляла, как они ночью прыгают на пол и резвятся в соборе. (Максим Горький! Где ты, мой гипсовый Максим?)

Во Фрауенкирхе похоронен Людвиг IV Баварский, ставший императором Священной Римской империи. Людвиг мне лично мил тем, что он защитил философа Вильяма Оккама, когда тому грозила папская инквизиция, и дал ему спокойно доработать до пенсии в Мюнхене. Приятно, когда твоя команда выигрывает (был же когда-то и Зенит чемпионом), прикольно, когда твой электор становится императором Священной Римской империи, и за то ему, Людвигу, красивый памятник. На памятнике много всего, как на немецкой книжной иллюстрации. Его собирали постепенно, из кусочков. Первой, в 1468 году, через сто лет после смерти Людвига Баварского, Хансом Хальднером была сделана мраморная статуя, лежащая на катафалке. Лицо её так реально, что задумаешься, не портретное ли тут сходство, хотя откуда ему взяться через сто лет? Статую видно плохо, искоса, сквозь окошечки в огромном надгробии, сделанном Хансом Крумпером в начале 17 века в виде павильона, окружённого балюстрадой. По углам балюстрады установлены коленопреклонённые рыцари со штандартами, которых тоже откуда-то принесли – они были сделаны на 20 лет раньше домика, Губертом Герхардом. На крыше павильона посредине лежит подушка с императорской короной, а по углам сидят фигуры в лавровых венках, с мечом и скипетром. Под ними сидят парочки ангелочков. Перед павильоном стоит статуя Людвига Баварского в костюме 17 века, когда штанишки были с пуфами.

В Германии в 16–17 веке были приняты такие надгробия; они вероятно считались необходимым атрибутом мещанского благополучия. Вильгельм V тоже хотел памятник из бронзы, заказывал детали разным мастерам (как писал Ник. Тряпкин: «а теперь, пристроившись к мартенам, прикопляем денежки к горбу»), но не успел их смонтировать, и фигуры, которые он подкапливал к могилке, разметало по разным углам Мюнхена: ангел поит верующих святой водой в Михаелскирхе, а львы охраняют Резиденцию электоров.

Фрауенкирхе была в своё время переделана в стиле барокко. А в конце 19 века её вернули в готику («ложи взад!»), посчитав барокко дрянью. Готику возлюбили как вершину вкуса, а барокко ... даже слово-то какое плохое, и надо спрямить этот неправильный загиб искусства. Мощный такой волюнтаризм; волевое решение: готика – хорошо, барокко – плохо. И потому его как бы не было. В современном мире мы уже такого не делаем, держим дистанцию, реставрируем, а не воссоздаём. Теперь мы не выбросим вон из храма алтарь 18 века, но вот саму историю по-прежнему любят изрубить в котлеты... Меня это злит чрезвычайно, как будто мне врут про мою собственную жизнь. Наверно потому, что и я создала себе воздушный замок из событий прошлого.

Хочется взять кого-нибудь за пуговицу и не отпускать, пока не выслушает и не согласится. Вот, слушайте: прошлое или присваивают, или отрицают. То любят свиной хрящик, то арбуз, и причём всех кидает из крайности в крайность. То кажется, что царизм здорово, то – что нездорово. То православие плохо, то православие хорошо. Есть разные способы расправиться с уродливым прошлым – забыть, заменить, реконструировать только из наиприятнейших кусков. И то, и другое скверно, потому что вырастает поколение с пудреными мозгами. И не впервые: средневековая церковь стремилась растоптать и забыть античность,  а нынешняя русская власть и церковь стремится забыть сталинизм и придумать на месте старой историю новую, подходящую к текущему лозунгу момента. И вот уже пухнут, множатся легенды, и целое поколение принимает их за непреложную истину, ссылается на ряженого крестьянином, который говорит: «Теперь не надо бояться человека с ружьём» – вот мол как мило было во время революции... Легенды кинематографа – самые безобидные. Хуже – легенды учебников истории, сказания о Нибелунгах, которые удивили бы самих Нибелунгов, мифологическая фигура Марла Какса. И история, как Фрауенкирхе, оборачивается то барокко, то готикой, то стройкой социализма.

 



Страница 6 из 38 Все страницы

< Предыдущая Следующая >