Подвиги челюскинцев

Семейные словечки, фольклор местного значения, прилипчиво передаются по наследству. «...Паром втянет» – досталось папе, а потом и мне от дяди Миши («Не стой у паровоза...»). От дяди Вани мне досталось «Пуркуа?» Дядю Ваню я хорошо помню, но память моя не кинолента, а пачка фотографий-эпизодов. На одном снимке дядя Ваня спрашивает: «Pourquoi?», иронически наклонив голову. Дядя Ваня учил французский в кадетском корпусе, в Москве. Когда дяде Ване исполнилось четырнадцать лет, началась революция, занятия французским прекратились. За следующие 70 лет произошло много чего; дядиванин французский как-то поистёрся и распался на лоскутки вроде «Пуркуа (Почему)?» – употребляется риторически, пост-фактум, когда ничего уже не поправить.

Новый день... Я гуляю по Староместской площади в ожидании автобуса на Кутну Гору и рассматриваю памятник Яну Гусу. Его сделал Ладислав Шалун, но шалить он не собирался, а наворотил всерьёз: груда огромных серых камней, толпа огромных чёрных гуситов. Предупреждаю – я ничего не имею против многофигурных памятников. Их делали и в России примерно в это же время, в начале 20 века, – например, «Тысячелетие России» в Новгороде, или Екатерина Великая с сослуживцами у Александринского театра, – и на подходящем месте они выглядят хорошо. Проблема не в том, что на памятнике много народу. Проблема в пропорции, – памятник Гусу не соразмерен площади.

Вот так же в Петербурге дурацкий кол перед Московским вокзалом своей избыточной высотой прибил к земле все старинные привокзальные здания, а надо бы туда что-нибудь некрупное, Александра III вернуть, или уж отлить новенького Александра, – Невского, или Матросова – символы наших многочисленных побед над разными немцами. Но патриотические порывы неуживчивы, им непременно хочется что-то заменить и выбросить. Ради Яна Гуса убрали Богородицу, лет триста простоявшую на колонне. «А где Мария, которую наши предки поставили во избавление от шведов?» – забеспокоились ретрограды. «А мы её выкинули, как наследие проклятого немецкого прошлого!» – ответствовали патриоты.

Памятник Гусу расшевелил во мне семейные предания. Когда в тридцать пятом году дедушка, бабушка, папа и его сестра с большой бельевой корзиной вещей первой необходимости вышли на площадь перед оренбургским вокзалом, они увидели груду забелённых извёсткой камней, на которой стояли самолёт на лыжах и какие-то фигуры. Это был «лагерь челюскинцев», устроенный на месте взорванного собора.

Отец оказался в Оренбурге не по собственному желанию. Убийство Кирова послужило Сталину и ленинградскому НКВД поводом для очистки Петербурга от чуждых элементов. Тысячи (Шестьдесят? Триста тысяч?) элементов по спискам НКВД были в 48 часов высланы из Ленинграда. Город Ленина не заметил этой потери, город Ленина сомкнул ряды, квартиры с брошенной мебелью и фотографиями были без лишних вопросов заселены энкаведешниками и людьми приемлемого происхождения.

Во время пребывания лишенцев в Оренбурге добрые пастыри, заботясь о том, чтобы отдельные овечки не сбежали из уготованного им ада, проводили еженедельные проверки документов; мне кажется, что прямо на площади у потерпевших крах челюскинцев, но может быть я романтизирую эту прозаическую процедуру, может быть вместо прилюдной переклички ссыльные отстаивали длинную очередь в энкаведешную контору. Оренбург сделался гигантским пересыльным пунктом. Из него чуждые элементы поехали в лагеря, не челюскинцев, а ГУЛАГа, и погибли, а дети их стали беспризорниками или попали в детские дома. «Pourquoi?»

Очевидно в таких действиях есть большой, скрытый от нас, смысл, потому что они повторились повсеместно. В сорок втором году парижская полиция с подачи оккупационных войск выслала по спискам в пересыльные лагеря, а потом в Аушвиц тринадцать тысяч евреев  – взрослых, стариков, маленьких детей. Почти все они погибли. Спаслись немногие. Париж не заметил этой потери. Париж сомкнул ряды. Их квартиры были без лишних вопросов заняты новыми жильцами; задавать вопросы в таких ситуациях опасно.

Французские журналисты уязвлены тем, что останови они сейчас на улице первого попавшегося парижанина, окажется, что он ничего не слыхал о высылке. Русские журналисты не уязвлены; ни они, ни я не проводили подобных экспериментов в Петербурге, но думаю, что результат был бы тем же. В лучшем случае кто-то начитанный вспомнит, – эрудированно, абстрактно, – что да мол, на войне с собственным народом были и такие жертвы. Конкретных людей за ними не видят, и их фамилии не вырезают на обелисках. В России угнездилась благостная объективность в вопросах революционного и послереволюционного террора – дескать хороши были и те, и эти.

Во мне нет злобы, и я не жду, что на моём пороге появятся с обильными извинениями внуки энкаведешника, занявшего квартиру дедушки. Если кто и извиняется за такие дела, так не те, кто пакостил. Перед евреями в Париже извинились совсем не те, кто отдавал и выполнял приказы.  Но когда я прочитала о том, что во Франции установили мемориальные доски погибшим и отмечают годовщины печального события,  во мне пробудилось чувство стыда за то, что во мне нет горечи или хотя бы потребности прокричать о погибших ленинградцах. На мне лежит частица коллективной вины за то, что от этих людей не осталось даже памяти.

Вообще же, даже если помнят, то не всю правду. Французы пишут: «жертвы нацизма», – а русские ... русские не написали, потому что негде, досок нет, но если бы были, то вывели бы «жертвы сталинизма», – нацизма, сталинизма, в общем чьи-то жертвы, не наши. Правда, здорово, что кругом столько исторических аналогий, в любой стране, в любую эпоху, куда ни сунься, только успевай подбирать? Не всякому это приятно услышать, поэтому зачеркнём предыдущую пару-тройку абзацев, и начнём сначала. Ну что, про Яна Гуса?

Ян Гус был наверно великий человек. От его учения произошла для Чехии сначала великая польза, а потом великое горе. Надо бы рассказать эту историю, но я не знаю как, потому что мне самой она совершенно не понятна. Люди умирали за идею, за которую я бы не дала и ломаного гроша, не дала не из жадности, а потому что ушиблена русской историей, и никаких хороших идей больше не вижу. Я тот самый глупый пингвин с жирным телом – до меня не доходит, мне жалко своего и чужого жирного тела, и хочется робко спрятать его в утёсах от любителей внедрения правильных идей. Конечно, можно постараться и вскрыть пружины, обнажить конский волос дивана истории, можно найти марксистскую подоплёку, классовые интересы в гамбите Реформации и Контрреформации, но штука в том, что участники считали себя правыми именно в высшем, абсолютном, от Бога идущем смысле.

Человек не религиозный не может понять нечеловеческой жестокости, связанной с вопросами религии. Всё зависит от того, что в жизни важно, что не важно. Моё понимание жизни чисто животное – чтобы все были здоровы, накормлены и играли на любимых музыкальных инструментах. Я не могу понять, почему в сознании большинства религия намертво спаяна с обрядностью, настолько, что человеку можно перерезать горло, если он не хочет мыться и молиться пять раз в день, или можно сжечь человека из-за несогласия с формой причастия. Если мне трудно понять проблемы 14–17 века, какой после этого из меня рассказчик? В исторических событиях нужно брать стороны, нужно ломать стулья за Александра Македонского или за Дария, и тогда история обретает смысл, правоту, и читателю приятно. А когда пишут, что пришли эти этих бить, появляется сомнение – а зачем нам такое, и не лучше ли почитать Стивена Кинга?

Все неприятности и брожения в Чехии начались задолго до Гуса, ещё при короле Карле. Появились люди, которых называли утраквистами, от «суб утракве специе» (обоими способами).  Дело в том, что... Но тут мне неловко продолжать, вы подумаете, что я шучу. Нет, правда, грабили и громили церкви, людей выбрасывали из окна по поводу вот какого вопроса: следует ли прихожанам причащаться хлебом и вином (суб утракве), или только хлебом, а вино пусть пьют священнослужители.

Конечно я упрощаю, из предложения запивать хлеб вином шли далеко идущие выводы – все равноправны, и священников не нужно. Священников не нужно – церкви не нужно. Любая церковь борется за монополию на разговор с Богом, потому что это оправдание её существованию. При Яне Гусе старались, чтобы народ не понимал Библии и богослужения. Перевод Библии на любой из понятных пастве языков карался смертью. Во время богослужения тоже происходило непонятное: отбормотав по-латыни, поп поворачивался попой к прихожанам, и что-то втихаря поедал. Но дело не только в недоступности вина и слова Божьего народу; оснований для реформы было много. Посади любую церковь за стол, она и ноги на стол. Священники и монахи вели себя возмутительно. Монахи дрались со священниками за право собирать пожертвования, и доходило до смертоубийства. А среди священников встречались прямо бандиты. Например некто Мартин, священник собора Св. Вита, сколотил банду грабителей, неоднократно попадался, но архиепископ почему-то не счёл нужным его наказать, а когда жители посадили Мартина в мешок и утопили во Влтаве, им сильно попало. Мартин напоминает мне небезызвестного Якова Лернера, руководителя народной дружины Дзержинского района г. Ленинграда, который был народным обвинителем на процессе Бродского, а потом и сам сел за уголовные дела. Вообще многие исторические фигуры друг друга напоминают; даже скучно.

И не только фигуры – процессы: исторические, химические, судебные, общественные, кулинарные... Если супу дать отстояться, наверх всплывает жир и образует толстую корку: такова природа жира. В устоявшемся обществе образуется толстая корка работников идеологического фронта, не пропускающая ни глотка чистого воздуха. Корка состоит из циников и фанатиков, порядочных людей она исторгает, как жир по сути своей не впускает в себя ни капли бульона, – вот разве король какой-нибудь хороший в неё затешется в силу случайности рождения, но тогда он не жилец. Эта фронтовая корка помыкает народом и грабит его, толкуя о духовном, о рае, о светлом будущем и утверждая, что всякое ей противостояние преступно и аморально. Кончается тем, что рабочие, крестьяне и анархисты начинают стучать по корке граблями и чем ни попадя, и глупая недальновидная корка гибнет. Никто никогда не догадывается, что нужно осторожно и по-умному умерить аппетиты. Никто, естественно, ничему никогда не учится у прошлого. И католическая церковь в 15 веке как-то не догадывалась, что пора бы навести порядок в собственных рядах, перестать жрать в три горла, блудить и продавать индульгенции.

Во времена Яна Гуса в Англии жил-был Джон Уиклифф, теоретик реформы церкви. Он предлагал внимательно прочесть Евангелие и исключить из церковных обрядов те, которые не упоминаются в священном писании. Хлеб и вино не становятся плотью и кровью христовой во время службы, все таинства, которых нет в Библии, должны быть отменены, не должно быть церковной иерархии, нет разницы между епископом и простым священником, и жить нужно по моральному кодексу строителя коммунизма – моральная чистота и простота, не обжорствуй, не прелюбодействуй. Самой важной для Уиклиффа была мысль о том, что подчиняться церкви стоит, только если она учит правде.

Учение Уиклиффа стало распространяться в Праге. Теперь, при глобализации экономики и средств массовой информации не вызывает удивление, что Путин – последователь Берлускони и подражает ему во всём, включая инъекции ботокса и вокальные потуги. Но тогда – при чём Праге Лондон? Вот при чём: дочь императора Карла Анна вышла замуж за английского короля, и пражские студенты стали выезжать за границу, в Лондонский университет. Там они и заражались уиклифом.

Ян Гус, ректор Пражского университета, проповедовал новые взгляды в Вифлеемской часовне. (Вифлеемская часовня принадлежала сторонникам реформы церкви, построившим её вполне легально, во время религиозных послаблений. Сейчас её восстановили, вернее, построили заново, потому что от неё осталось только несколько кусков стены.) Католическая церковь сильно обиделась на Уиклиффа и Гуса, даже не за вино, а за то, что её абсолютный авторитет подвергли сомнению и мешали зарабатывать на индульгенциях. Хотя в то время церковь была в полном раздрае (низшие чины дрались за церковную кружку, а верхние не могли договориться о том, кто и где будет папой), инквизиция работала на редкость слаженно. И так всегда – машина подавления разваливается последней, потому что она – основа общества. Голодомор на голодоморе, мясо с костей уже отвалилось, но скелет в виде ГБ целенький, и нет недостатка в персонале. Персоналом несомненно движет посыл души, эдакая увереность в том, что овцам нужен пастырь, – её идеологию замечательно описал Достоевский в «Легенде о Великом инквизиторе». Но давайте дооценим и материальную сторону – с незаслуженным довольством и лёгкой работой трудно расстаться. И куда податься малому сему, если из него не вышел хороший токарь, а в котельной работать не хочется? Поэтому не удивляйтесь многочисленности злых кобольдов, которые были готовы предать Гуса и обманом заманили его на церковный собор в Констанце.

Люди стараются, судьбу себе выбирают, а иногда судьба возьмёт и сама кого-то выберет. Так с Яном Гусом. На медные деньги выучившийся, он ведь сначала и не задумывался ни о чём, и был рядовым университетским профессором, пока не нашёл где-то книгу Уиклиффа и не переписал себе в тетрадочку. Шаг за шагом дорога его становилась всё опаснее, а назад повернуть невозможно – пойдёшь против совести. И никогда он не отступился, не сохранил свою жизнь, предав товарищей. Он был человек искренний и, как все хорошие люди, наивный. Это была история а ля Ходорковский и Лебедев – сам приехал на церковный Константский собор, добровольно, думая, что всех убедит неотразимыми доводами. Но его конечно даже и не выслушали. Обложили его дровами по самый подбородок и подожгли. А потом ещё сердце вырвали и дополнительно прожарили. Ацтеки бы его съели, но Константский собор воздержался. Да, вот такое могут сделать – рука подымается. Чужая жизнь ценится гораздо дешевле её оценок абстрактными гуманистами.

Результат был совсем не тот, какого хотелось римскому папе (вернее папам: папы множились, их было уже три штуки). Чехия вспыхнула, точно бензином её облили. В Констанцский собор пришло в защиту Гуса письмо за 452 печатями, то биш подписями, от чешских баронов, объяснявшее, что приговор оскорбил всю страну. Бароны сплотились в Гуситскую лигу и объявили, что тот, кто зовёт жителей Богемии еретиками, «сын дьявола и отец клеветы».

Родителей у клеветы оказалось много. Папа отлучил Богемию от церкви, стало быть запретил причастие. Это сыграло на руку утраквистам – они заняли опустевшие церкви, и друг Гуса Якубек из Стржибра стал всех причащать вином. Официальные священники сбежали на окраины города, и верную им паству, последовавшую за ними из центра города, стали называть «магометанами, которые ползут из Мекки в Медину». Если кому-то интересно, когда произошла эта гусятина, так в 1415 году, в правление Вацлава IV.

Вацлав, сын Карла IV, царствовал 59 лет. Большую часть этого времени он был пьян. В этом состоянии он совершал неразумные и жестокие поступки – например, запытал бухгалтера, послужившего прототипом Иоанна Непомука, но не за то, что написано в агиографии, а просто так – потому что невзлюбил его начальника  – пражского епископа. В промежутках между запоями Вацлав плёл интриги и страшно запутался и во внутренней и во внешней политике, со всеми перессорился до того, что его прогнали с поста императора: короля не уволишь, но императору Священной римской империи можно дать пенделя.

Вацлав озлобился, ожесточился, но умнее не стал. В отличие от Карла управлять общественным мнением он не умел. То он заигрывал со сторонниками реформы, то запрещал их учение, и всегда в самый неудачный момент. После гибели Гуса и бунта баронов пуганый Вацлав, подыгрывая папе, попытался прижать гуситов. В Праге начались волнения. Членов городской управы Нового Места подвергли дефенестрации. (Проще говоря, их выкинули в окно, но поскольку приём прижился и повторился, пришлось придумать ему особое название). Время было дикое, людей не жалели; толпа с интересом смотрела, как сброшенные вниз плющатся в лепёшку. Мало ценится жизнь и сейчас в нецивилизованных странах: фюить в окно, и готово… Это в цивилизованных её заценили и оплакивают даже хулиганов, которые, убегая от полиции, схватились за оголённые провода и умерли, поскольку не знали про электричество, – они плохо учились в школе.

Услышав про дефенестрацию, Вацлав разволновался, заревел, как лев, его хватила кондрашка, и Чехия осталась без короля. Короли и священники испугались. Папа римский (римский Римский, в отличие от авиньонского) и император Сигизмунд, брат и наследник Вацлава, объявили крестовый поход против гуситов. В Чехию хлынула армия наёмников и подошла к самой Праге. И тут произошло чудо – одноглазый Ян Жижка, предводитель гуситов, отстоял Прагу. За них вступилось провидение, не иначе, потому что его воины были крестьяне или горожане, в том числе женщины, и было их много меньше наступавших. А может и «иначе», может, выиграл тот, кому терять было больше: люди идеи против наёмников, которым грабить мирное население было интереснее, чем погибать на штурме Вышеграда. Русские на Прут, румыны на Серед (дедушкино словечко; чтобы посмеяться, прочтите вслух). Жижка напёр. Наёмники дрогнули. Сигизмунд убрался из Богемии.

Ян Жижка мечтал и после смерти служить Родине, завещав свою шкуру на барабан, который звал бы в бой гуситов (что перед ним Данко с вырванным сердцем и даже Ленин с его мумией? Мелко плавают!). Рассказал мне об этом Монтень, который нимало дивился такому чудачеству. Но и без барабана-комиссара, и без Жижки, похороненного всё-таки по-человечески, с кожей, гуситы одержали ещё немало побед против Сигизмунда. Обратите внимание, когда будете читать дальше: двести лет спустя та же самая страна оказалась беспомощной перед баварской армией. Приходится валить всё на пассионариев, как выражался незабвенный Лев Гумилёв, – иначе не понять, почему вчера восстание, а сегодня воловья покорность. Дело в качестве жижки.

Дальнейшая история длинна и запутанна, как история русской революции, но если не вникать, кто там Пуришкевич и кто князь Львов, то всё просто – эти били тех и наоборот. Мотивы – годами копившаяся подспудная злость и обида. Когда жирный суп отстаивается, когда революционное движение затягивается, что происходит? Из утраквистов выделились табориты, радикальная часть гуситов, которые громили церкви, сжигали католиков в бочках, выкапывали покойников и обливали их пивом, чтобы им тоже было весело, т.е. вели себя как настоящие несгибаемые ленинцы. (Как сказал Достоевский, правда, не про таборитов: «Русский человек, совершая большие гадости, не перестаёт думать о хорошем».) И так четырнадцать лет подряд. Кончилось тем, что табориты утомили Прагу.

Обещают всегда, что мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, но буржуи сбегают – у них есть деньги и транспорт, а остаются всякие кустари-одиночки без мотора. И вылезает мурло мещанина, который не видит прелести в том, что разоряют его жильё. Однажды навстречу таборитам вышли мясники с острыми мясницкими ножами и не дали разрушить церковь Св. Якуба. А потом совсем круто повернулось: группа доблестных олдерменов, рискуя жизнью, открутила башку главному смутьяну, Яну Желивски, инициатору дефенестрации. Открутили неаккуратно, кровь вытекла по жёлобу из ратуши на Староместскую площадь, и сторонники Яна Желивски поняли, что их движение обезглавили. Горе было неописуемое, скорбящие сожгли университетскую библиотеку, а голову Яна Желивски пронесли по Праге на серебряном блюде. Но после этого у радикалов не стало прежнего задора и огня, и их вышибли из Праги.

Табориты, покинув Прагу, продолжали сбиваться в кучи и устраивать погромы в других городах и местечках Богемии. Но тут папа римский согласился на компромисс. После этого табориты оказались Богемии не нужны, умеренные утраквисты их разгромили (филистеры победили революционеров), и всё устаканилось. Сигизмунд стал королём, но вскоре помер, и после всяких промежуточных решений чехи избрали королём утраквиста Иржи Подебрада. Наступила передышка. Король Иржи, увы, бездетный, много лет отстаивал права гуситов. На церковных фасадах появились чаши утраквистов, как символ особицы чешской католической церкви.  Короли, князья, император и папа, сморщившись, смирились с Реформой в Богемии и решили сами вычистить свои хлева, пока этого не сделали реформаторы. Так началась Контрреформация, способствовавшая много к украшенью католической церкви.

Чехи усеяли Чехию мёртвыми костями ради счастья человечества, так, как его понимали в те времена, а заодно разорились. «Pourquoi?»

Страница 23 из 38 Все страницы