Вверх по древу времени

По советским формулам свобода равняется колбасе, так же как коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны. Поэтому Высоцкого при виде заграничной колбасной затошнило, и он спрашивал: «Кто же выиграл войну?», – а в начале девяностых студентке биофака стало плохо в немецком гастрономе, и она спрашивала: «Правда, что это всё муляжи?» Я была распропагандирована в другую сторону, и меня бы затошнило, если бы за границей не оказалось сосисок. Но они в Чехии есть. На вертикальных лотках киосков Вацлавской площади масляно поблёскивают горячие бока сарделек. Подруга предупреждала – никогда не ешь со стоек, и действительно колбаски подозрительные, очень уж блестят.

«Никогда этого не ешь», – и я послушалась, хотя в детстве ела у метро мятые пирожки с мясом и беляши, которые тётка доставала бумажкой из тёплой тележки. Я изменила многим принципам своей молодости: осторожность, рождённая пониманием, что из девяти жизней уже прожито восемь. Но можно ли не попробовать чешских сосисок? И я смело вверяю себя обычной столовой. Мысль о том, что в ней подают те же шпикачки, что и на площади, меня не посещает. Или, вернее, посещает, но я не реагирую на дверные звонки. Необходимо проверить, существует ли чешская специфика в сардельках, или чешская национальная кухня – это иллюзион для туристов. Вкусны ли чешские колбаски, лучше ли они немецких? Если медленно прожевать и впитать в себя их аромат, можно ли выделить в них специфически чешскую правду?

Рецепты подобны сказкам: говорят, что существует всего пять-шесть сюжетов, но на их основе нарассказано столько, что можно заполнить двадцать книжных полок. От мюнхенских сосисочек ждёшь сказки о Репочёте, а от чешских – о хитрой куме-Лисе. Но как не жевану, всё получается «Три поросёнка». Я ем сосиску, но она не имеет для меня особого вкуса. Да, они не русские, туалетную бумагу в них не добавляют, в них честно проступает мясной вкус, но я не ощущаю индивидуальности. Где чешское? В чём дело – в сосиске, во мне? Или... или... или...  Три «или».

Или номер раз: дело во мне. У меня нет слуха на сосиску, у меня притупились чувства. Например, обоняние. Трюизм, «медицинский факт»: не пахнет – не вкусно, насморк – конец всему. Или (недотрюизм) – попорчено зрение. В том, что котлета не должна напоминать кучу мусора, ещё нет открытия, но я пойду дальше, утверждая, что ингредиентом блюда всегда является кафе и даже конкретный кусок жизни. Кофе с рижским бальзамом сам по себе наверняка хорош, но вкуснее в Риге. Помню площадь, кафе, официантку, маленькие чашечки, горький привкус то ли бальзама, то ли западной жизни, кофе вкуса Риги, Ригу вкуса кофе. Вкус Вильнюса сплёлся с правильно поджаренными антрекотами, которые мы пробовали с папой и неиспробованными «сливочными коровками», которые достались всем, кроме меня, на вильнюсской конференции по мутагенезу.

Память основана на чувственных ощущениях. Однажды крошка Челлини увидал в огне очага саламандру. Саламандры (по крайней мере итальянские, шестнадцатого века) живут в огне, и увидеть их удаётся немногим. Отец тут же дал Бенвенуто пощёчину и сказал: «Теперь ты никогда не забудешь это чудесное событие!»  Если бы мне кто-нибудь съездил по морде на маршруте «Псков – Печоры», эта экскурсия прошла бы для меня с большей пользой.  И если бы вот тут, в кафе, официант дал мне в лицо (уступка читателям, которые возражают против вульгарного слова «морда»), я от удивления заглотила бы сразу всю сосиску и смогла бы в мельчайших деталях описать вам ресторанчик, пропитанный пивной пеной, пузатого полового в переднике, подгулявших чехов со вздёрнутыми швейковыми носами... Сами сосиски недостаточно ударяют в голову, и подробности позабыты: помнятся стены, стулья и столы, и за ними кто-то сидел, наверно, люди.. Но саламандра... Но был ли там очаг? Оставляю на полях пометку – сочинить что-нибудь жанровое: посетители подрались из-за горчицы, кавалер пролил даме на юбку кофе со сливками и долго, с жаром её вытирал. Люди людьми, но я здесь ради сосисок, и не следует отвлекаться от темы. В чём отличие шпикачек от сосисочки с Кауфингерштрассе? Я не понимаю разницы.

Второе «Или»: чешские колбаски лишены индивидуальности, потому что делаются на одном и том же мясокомбинате? Коммунизм враждебен индивидуальности колбасных изделий. Русская национальная кухня может быть и существовала в эпоху царизма, но теперь вывелась. В коммунистической России всё было превращено в «еду», в крайнем случае в «сыр», «мясо», «колбасу»; никто не спрашивал, какого сорта. Когда всё это было, жили неплохо (помните анекдот: «Как у вас с мясом?» «С мясом у нас хорошо, вот без мяса плохо»), но кулинарных изысков не было. А то, что было, легко поддалось вытеснению гамбургерами.

Хотя у «Того, Что Было» (еды детства) вкус бывал спесифисеский. Приехав в Санкт-Петербург, я искала прошлые вкусы. Но не находила. И находила, если не искала. Если разобрать для примера ситуацию с пирожками... Ну, вам известны отличительные характеристики советского пирожка с мясом – мятый, слипшееся сырое тесто, начинка из молотых жил, капитально приправленных чесноком. Только пирожки из Метрополя обманывали ожидания покупателя; нигде больше таких не было: особое, хрустящее, нежирное слоёное тесто, начинка тоже лёгкая, воздушная, тающая, как суфле. Думаю, нежирны от того, что тесто было на самом злостном маргарине, а для сухости и лёгкости в начинку подмешивали курятины. Надкусив пирожок постперестроечного Метрополя, я обрадовалась – Метрополь вернулся к истокам, все на месте, и жилы, и слипшееся тесто! Пирожки были мятые, как будто их ещё горячими навалили в бак и прихлопнули крышкой.

«Или» номер три... между немецкими и чешскими разница та же, что между сербским и хорватским, или московским и ленинградским (сводящаяся к «булке» и «поребрику»). Но я быстро привыкла и привязалась к чехам. Поэтому поверим, что Чехия изобрела свои рецепты, добавила к скучной немецкой колбасе славянской совести старинной. Меня так легко прикормить. Встанешь на чью-то точку зрения, и она тут же покажется правильной. Точка зрения – точка абсолютного отсчёта. Возьмите Хамберта Хамберта, – распоследний мерзавец, – но начни писать от его имени, и читатель лужей растечётся по полу от сочувствия и поверит, что Лолита – шлюха. Стоило мне перебраться в Прагу, и добрые немцы забыты, Мюнхен кажется зловещей тенью, брошенной на Чехию. От него все беды. Если на тарелке лежит шпикачка, а не братвурст, история Чехии может быть прочитана, как история угнетения славян немцами, Праги Мюнхеном. Или это история о том, как единожды проигравши, проигрываешь всегда.

После тридцатилетней войны в Чехии наступило засилье немцев. Ни Чехии, ни чехов как будто нет, и даже язык загнали в подполье. Что происходит с народом, лишённым интеллигенции (потеря языка и культуры), – мы видим на примере чехов, и наверно на нашем (простите за моё стремление расставлять точки над «и», хотя давно уже исчезло из алфавита «и», которому требуется точка). Что происходит с нашим народом в отсутствии интеллигенции? Ах, оставьте... Выпьем за Великий Русский Народ! С этим народом можно делать всё, что угодно, он выживет, всё вынесет. Каким должен быть моральный облик человека, который всё вынесет?

Чехия растаяла, растворилась, её как бы и нету, но присутствует странная тень. Культуру-то можно загубить, но люди остаются, и униженный язык перемещается из книжек в коровники. Постепенно, тихо-тихо, почти незаметно, тень чешской культуры начала разрастаться, обрела плоть и кровь. Чешское возрождение начали немцы, которых интересовала не чешскость, а автономия страны в Австрийской империи. Национальный музей, в котором было собрано всё о Чехии – и история, и культура, и геология, –  основали граф Штернберг, граф Клебельсберг и граф Коловрат. (С учётом сложностей истории чешского народонаселения подозреваю, что чистопородным немцем из них был только Коловрат). Немцы начали, но закончили чехи, или те, которым несмотря на немецкие корни (а они были у всех) захотелось стать чехами. Тех же, которые желали остаться немцами, посчитали отрезанными ломтями, с их собственным отрезанным театром. После возрождения чешской культуры общество расслоилось. Я люблю смешать для салата оливковое масло с лимонным соком. Соус получается непрозрачный, потому что он состоит из крошечных пузырьков масла и сока, и мешать его нужно до последнего, а то расслоится. По настоящему их перемешать хоть убей не получается. Вот так же не смешивались в Праге немцы и чехи, сосуществуя бок о бок.

В пражском соусе кроме масла и лимонного сока, чехов и немцев, была ещё горчица – евреи. Гетто существовало давно, ещё во времена доброго крала Карола, походя подвергаясь погромам, описывать которые не хочется – слишком страшно. Бессмысленная жестокость погромов зашкаливает так, что перегорают все пробки сочувствия, немеют нервные окончания, и остаётся только удивление – почему взбесились звери этого зоопарка? Но к 19 веку погромы кончились, и гетто исчезло. Еврейский квартал был перестроен, и строго говоря жалеть нечего. Это было гнездилище отчаянной бедности и скученности, порождавшее болезни и проституцию. Остались обломки прежнего, но красивые обломки, в том числе синагога со странным названием «Старо-Новая», в которой теперь проходят концерты. Состоятельные евреи, живущие в хороших условиях, всё же испытывали неясное, но вездесущее ощущение неуюта: в одном из писем Кафка утверждает, что, гуляя по улицам Праги, он купается в антисемитизме. С поправкой на тонкую писательскую кожу элемент правды в этом заключении всё же есть. Национализм странен – на его почве произрастает множество могучих всходов, но всходы эти отравляют почву для других растений.

Прямо в воде, на столбе у Пражского моста стоит рыцарь с золотым мечом и смотрит на Старо Место. Для русских он связан с Мариной Цветаевой. В Праге Марина Цветаева была счастлива, а Сергей Эфрон получил наконец маломальское образование; в России-то ему и школа далась с трудом. Со стихами Марины Цветаевой я познакомилась поздно, то есть уже в университете. В моей жизни было только три писателя, которые меня настолько заинтересовали, что я стала читать их биографии. Ничего хорошего чтение биографий не приносит. Из биографий в  мою безграничную любовь к Марине заполз червь сомнения, мне не понравилось, как она обходилась с дочерьми. И смутило, что «Поэма Горы» посвящена ГПУшнику. Пышка у Мопассана, привлечённая за сожительство с немцем, объясняла: он был голый! Можно списать на великолепное безразличие женщин к тому, чем занимается их избранник; пусть хоть детишек ест, главное, что не своих. Прав ли Толстой, когда писал о княжне Марье, что она поступала, как поступал бы её брат или отец, но самой ей было решительно всё равно? Не знаю, может быть и прав в 90 процентах случаев... А хорошо ли это? С другой стороны, у Светланы Сталиной была сотня любовников, включая Давида Самойлова, т.е. мужчины тоже не брезгливы.

Русские добавились к пражскому салату после революции. Масарик приютил русских беженцев в Праге, приютил по-доброму, щедро, позволил открыть русские университеты. Самым трогательным было создание архива русской прессы, самого полного в мире, при финансовой поддержке чехословацкого правительства. Это собрание впоследствии забрали себе эсэсэсэровцы. Я знаю, что такого слова нет, но пусть будет – сейчас ведь мы россияне, значит раньше были эсэсэсэровцы. И вели себя соответственно.

Я почитала о русской эмиграции в Праге, но не стоило. Можно рассказать о российской эмиграции в Америке и потом просто заменить даты и города. Наша профессиональная эмиграция девяностых не похожа на послевоенную, но похожа на послереволюционную, в основном по обилию иллюзий. И то, и другое – исход людей, уезжать особенно не хотевших. И те, и другие уезжали от разрухи и голода. Рядом с нами сосуществует огромная масса эмигрантов, уехавших ранее, с радостью, как беженцы. Они хлопали дверьми, а СССР смачно плевал им вслед, чтобы оправдать свою репутацию. Мы разные, и пересекаемся редко. Но мы все при этом сироты, и у всех так или иначе существуют странные иллюзии по поводу прошлого, настоящего и будущего.

Для беженцев характерно настроение «в России всё плохо, и будет только хуже», раздражённое отношение к России и при этом мелкое мельтешение по поводу мельчайшего фактика «бывшей родины» – странный термин, от злости скомбинированный из несочетающихся слов. У приглашённых профессионалов, наоборот, есть чувство, что «в России всё прекрасно, и было прекрасно». У обеих групп неприятие Америки, нежелание вникать в её дела, огульное отрицание её культуры («в современной Америке нет хороших фильмов и книг»): типичное отношение эмигранта. Так поселившиеся в Праге испытывали ненависть к большевикам, которые их вытеснили из России, и высокомерие по отношению к местным жителям, особенно оттого, что искали их покровительства: всё, как в Америке. В подобных условиях люди ведут себя подобно. Несоответствие социальных уровней «там и тогда» и «здесь и сейчас», и возникающее при этом чувство унижения, усугублённое плохим знанием языка, компенсируется презрением к «америкосам» или к другим простодушно приютившим чучмекам.

Не стреляйте в пианиста... не казните гонца. Это не обобщение, но усреднение; в каждой группе есть и отклоняющиеся от среднего; чем дальше уклонение, тем реже оно встречается. В отношении к нашей эмиграции чувствую себя кое-чем в проруби. Я уехала не столько «за» (колбасой), сколько «от» (разочарования). Были конечно и другие моменты, завязавшиеся в узел, который можно было только разрубить, но из страны меня никто не гнал.  Я не могу дудеть в дудку беженцев; мне несвойственны оголтелая ненависть и презрение к России. Но и оптимизма у меня нет. Россию любить сложно: всё время приходится за неё конфузиться – за её жестокое отношение к собственному народу, за имперские амбиции, за её готовность вынашивать и питать аморальные режимы, которые её же и продадут ни за понюшку табаку при первом случае.

Пражских русских предвоенные чехи приютили «в количестве» и дали им передышку, дали возможность ассимилироваться. И вот, так же, как и в Америке, кто-то ассимилировался, и по определению ассимиляции, от них не осталось следов. А кто-то остался инородным телом – случайно, или по убеждению, а больше всего от отчаянной невозможности вписаться. Тех русских в Праге больше нет. Нет и немцев. Нет и евреев. Евреи уничтожены немцами, немцы изгнаны чехами, русские арестованы гебешниками.

Страница 36 из 38 Все страницы