Людвиг и Лео

Приснилось мне, государи мои, что я в городе Привет покупаю билет до станции Спасибо... Новый день. Гуляю по Мюнхену, то потею, то сосиски ем. Немцы, приставленные к пище, добры и любезны: все, кроме торговок ягодами, затаивших понятную ненависть к туристам: они тут гуляют, понимаешь ли, а я работаю, ягоды продаю! На улицах много стоек с ягодами, разложенными по маленьким коробочкам-корзиночкам. Взявши деньги, продавщица малины, похожая на Маделен Олбрайт, ухватила первую попавшуюся и высыпала малину в фунтик. Я, воспитанная русскими и американскими рынками, указала на другую, которая больше понравилась, и киноплёнка пошла в обратном направлении, малина вернулась из фунтика в корзиночку; продавщица выпрямилась и приняла изначальную позу. «Закрываются двери, И перстом погрозили». В Германии не выбирают.

Пусть мы униженные, пусть мы оскорблённые, ну и фиг с ним. Продолжим прогулку. Здесь славно. Мюнхен полон жизни и богатства, старая Фрауенкирхе отражается в стекле автомобиля новейшей марки, много туристов в коротких штанишках, но много и горожан... Я захожу в магазин Даллмайер, анфиладу комнат, заполненную деликатесами и пирожными. Особенно восхищает отдел заливных: два кусочка мяса украшены ежевикой; рядом рыба, рядом паштеты, рядом райские яблочки с черешком – всё, что угодно, залито янтарём желе. Это мюнхенский Елисеевский. Вспоминаю семидесятые, трюфели по три рубля за кило, как купила семь сортов по двести граммов, и по спине – холодок купеческого размаха (семь бед – один ответ). Сейчас Елисеевский какой-то уже не такой, простор его изжили столики кафе для людей с золотыми дублонами, и неспроста под потолком покупателям кланяются два болвана-истукана. Это глубоко символично, – как говорили кто ни попадя во времена моего детства.

Я люблю ходить по каменным джунглям, хотя ориентируюсь в них не лучше, чем в лесу. Там, к изумлению сестры, я не могла найти даже общеизвестные ориентиры: первую грязь и коровий брод. У Марины-то талант по этой части (один из многих): «Ты что, не помнишь, как мы проходили мимо этой ёлки?», –  «Не помню». Иду по Абрикосовой, потом по Виноградной, – стоп! Эти улицы не так называются! Пора начать обращать внимание на дома; в этом смысл променада. Я – на площади Максимиллиана-Иосифа, на перекрёстке Максимиллиан-штрассе и Людвиг-штрассе, имени королей, построивших имперский Мюнхен.

Физическая граница между барокко и имперским стилем пролегает по Максимиллиан-штрассе. Концептуальная граница пролегла между 18 и 19 веком. В это время окончился век славных курфюрстов Виттельсбахов, абсолютных монархов. Нет-нет, не думайте, сами-то Виттельсбахи не окончились и даже стали королями, но уже не совсем те Виттельсбахи, не прямые наследники. Семьсот лет правления это много; в такие сроки не вымерли только японские императоры, которые не делали различия между законными и незаконными детьми. В сущности незаконный сын такая же нелепость, как осетрина второй свежести: сын есть сын; если разбираться, то можно и вымереть. Или придётся искать родственников. Их всегда можно найти, мы все одна большая семья, и вопрос только в том, где подвести черту. Нынешнее, младое поколение обрубает родство на уровне дяди и племянника, но если речь идёт о солидном наследстве, то можно докопаться до более дальних родственных связей. В Вашингтоне, гуляя в садике рядом с домом, я часто присаживаюсь отдохнуть на мемориальную скамейку Эсфири Карпофф – возможно, это моя родственница, и правь она Баварией, я бы сейчас заседала в мюнхенской Резиденции.

У Виттельсбахов мяч перепасовывали от одного троюродного брата к другому. Не все кузены, впрочем, оказались стоящие. Например, Карл-Теодор, заступивший на место бездетного Максимиллиана-Иосифа № 3, пытался выменять Баварию на Бургундию. Не дали; никому это не было выгодно, и соседи вправили Карлу-Теодору мозги с помощью небольшой войны. Может быть и жаль – была бы Бавария сейчас частью Австрии, или даже самостоятельным государством; и у Гитлера может быть судьба бы иначе повернулась. У Карла-Теодора детей тоже не оказалось, хотя он старался, и даже женился дважды. Вот и умер он, и похоронили его... Тут появился новый кузен, Максимиллиан-Иосиф IV. Он тоже потом умер; вообще все, кто родился в 18 веке, перемёрли, никого сейчас не осталось – просто мор какой-то прошёл.

Вам уже надоели эти скорбные списки, и непонятно, к чему я клоню. Я собственно про архитектуру, а длинно получается из-за нечёткости мышления.  Сейчас я налью себе кофе и продолжу.

Да, так вот, Максимиллиан-Иосиф IV... альтернативно известный как Максимиллиан-Иосиф I из-за витка истории, на котором он принял из рук Наполеона корону баварских королей, в прямом смысле – Наполеон действительно потратился на соответствующее ювелирное изделие. Почему корсиканский революционер наплодил королей и династий, – не спрашивайте, не знаю. Может быть тут был тонкий политический расчёт по поддержанию феодальной раздробленности Германии, а может ему было приятно стать выше королей путём раздачи этих званий. В очередной раз убеждаешься, что революционеры вовсе не имеют в виду замену строя, они просто хотят поменять местом низы с верхами; на новый-то строй у них воображения не хватает, в лучшем случае мечты про то, что всюду  хрусталь и алюминий.

При превращении герцогства в королевство счёт сбился, электор Иосиф Четвёртый стал королем Иосифом Первым. Ну ладно, у нас тоже был свой Иосиф Первый, пережили (не все, правда). Получив редкую возможность начать жизнь сначала, королём, Максимиллиан-Иосиф стал перестраивать Мюнхен с электорского на королевский лад, а сын его Людвиг I продолжил. Ради этой реконструкции Людвиг немного потоптался на Мюнхене и кое-что помял. Исчезли крепостные стены (но ворота остались). Средневековые дома были снесены – уж очень их жильцы загадили. (То же происходило в Ленинграде и происходит в Петербурге-2, или т. наз. «Питере»: до большинства «питерцев» в отличие от петербуржцев просто не доходит историческая ценность зданий). Зато после перестройки в Мюнхене стало чисто. Лео фон Кленце, любимый архитектор Максимиллиана и Людвига, спроектировал новые улицы, многие здания, их наружный и внутренний декор и даже мебель, создавая для этого полные мельчайших деталей чертежи, каждый из которых просится в рамку и на стенку, как шедевр графики.

В заказанном королями Мюнхене мне полюбились церкви нео-византийского стиля с их крупными телами и ослепительными нарядами. Длился этот стиль помене, чем византийский – лет семьдесят, – но достаточно для сооружения многих импозантных храмов. У истоков его стояла церковь Всех Святых, выстроенная при Резиденции во времена Людвига. Я оказалась в ней во время фортепьянного концерта и, глядя на розоватую конструкцию с неясными тенями былых росписей, грезила, что я в Равенне, в одном из храмов заката Западной Римской Империи; того и хотелось архитектору. Представить себе, что там было внутри до пожара, можно по рисункам или по уцелевшему интерьеру церкви Св. Анны.

Св. Анна стоит несколько в стороне от туристских путей-дорог. Смотря ей в лицо, видишь компактный фасад с высокой башней, но профиль у неё гигантский. Внутри – обильная и тщательная отделка мозаикой и росписями. Краски росписей насыщенные, контуры чёткие; налицо двумерность и стилизация, и притом звериный, огнеупорный реализм. Мозаика византийская, т. е. много золотой смальты. Св. Анна схожа со Спасом на Крови, который построен был если и позже, так ненамного. Но Спас гармоничнее, он отделан более хорошими художниками и в его росписях есть чудинка, необходимая, чтобы возвыситься над средним уровнем. Интерьер Св. Анны красивше или тяжельше – не очень понятно. Но интересно и достойно. В Петербурге несомненно есть ещё много подобного, но я его видела только снаружи, пока оно ещё не выпросталось из-под профессии дровяного склада.

Элементы грядущего византийского веяния есть в Исаакиевском соборе. Навеяла их не только эпоха. Мой любимый собор строил Монферран, но его проект значительно усовершенствовал Кленце. Непривычный для православных церквей витраж алтаря Исаака-великана был заказан при посредничестве Кленце в Мюнхене, в витражной мастерской Айнмиллера, где были придуманы новые рецепты стеклописи взамен утраченных старых. Когда я увидела на набережной Изара просторную площадь с объёмистым храмом, голова у меня закружилась – Исаакий? Но где тогда Медный всадник, где Институт защиты растений? Что это вокруг, и что это случилось с храмом? Св. Лука неуловимо напоминает Василия Блаженного. Именно неуловимо. Ловишь, ловишь – чем? Чем? Разлапистый. Как будто несколько церквей под одной крышей. Как будто я попала наяву в привычный сон о городе, незнакомом, но родном, объединившем не столько знакомые ландшафты, сколь мои идеи о них.

Исаакий, Св. Лука, подворье монастыря на Карповке, Св. Анна похожи и непохожи, как дети одной семьи... Думаю, искусствоведы найдут и укажут нам в этих неовизантийских церквях приёмы модерна: если строить во времена стиля, стиль прорвётся. Но как? Что строят стиляги во времена такого-то стиля? Разное. Ходишь и думаешь – разрешу ли себе полюбить эту церковь, или это всё же дурной вкус? Принижает ли приставка «нео»? Есть два подхода к оценке: «нравится/не нравится» и «для своего времени» (помните советское клише с неясным смыслом: «образованный человек своего времени»?). Если забыть про историю искусств и спросить: «А хорошо ли?» – плохая имитация покажется просто плохой архитектурой, а хорошая – хорошей.  На своих условиях церковь Св. Анны хороша, а церковь Св. Луки, тоже построенная в девяностые годы, плоха. Она великолепно выглядит снаружи, но внутри мельтешение подробностей: что-то там не то с пропорциями; пытались сделать Сан Витале, но не вышло.

Максимиллиан и Людвиг любили широкие проспекты, такие широкие, что кажется, что не по улице идёшь, а по нейтральной полосе, вдоль которой стоят и смотрят друг на друга две армии домов-великанов. К этим великолепным улицам относятся Максимиллиан-, Людвиг-, Кёнигштрассе, скромно названные в честь их строителей. Имеет смысл по ним прошвырнуться, сделать кружок. Ничего плохого в том, чтобы прогуляться по чистенькому, нет.

На Максимиллианштрассе краем выходит большая голая площадь Максимиллиана-Иосифа с памятником Максимиллиану, размером с Екатерину Великую Микешина. С этой площади вход в Резиденцию и в Национальную оперу. Фасад оперы из известных нам зданий больше всего похож на Биржу на Стрелке Васильевского острова (при мне Военно-Морской музей, а что там сейчас, не знаю). Опера была выстроена Максимиллианом по проекту архитектора Карла Фишера и заново воссоздана после пожара Лео фон Кленце. За образец был взят театр Одеон в Париже, поразивший воображение Максимиллиана (Максимиллиану?).  В этом театре роскошная лестница, почище Иорданской, по крайней мере по размерам. Для тех, многих, кого воротит от оперы, сообщаю, что посмотреть театр можно с экскурсией, в два часа дня.

Что касается меня, то я оперу люблю. «Как сладостен, я полагаю, миг, когда ты забиваешь гол в ворота противника», – рассуждал Хоттабыч. Как сладостен, я полагаю, миг, когда ты попадаешь в ложу Мюнхенской оперы. То есть не ты, а я. Впрочем, я запросто бываю в этом замечательном театре. В моей коллекции видеозаписей есть много спектаклей Баварской Оперы, и я знаю, что зал Национальной оперы большой, многоярусный, с кисельно-розовыми креслами; на стенах фризы с белыми греческими колесницами, на потолке красная с белым роспись, а в ложах голубая ткань с белым рисунком. Бодрит: я уже привыкла к красному с зелёным (средневековое сочетание), но к голубому с розовым ещё не вполне готова.

В наше время, как и во времена моей молодости, множество людей оперу не любит и на неё не ходит, предпочитая ей мюзикл. Парадоксально, но при этом для любителей оперы начался золотой век. Нас кормят до отвала, мы разнежились, вокалом нас не удивишь, нам подавай красивых артисток и занятные представления. По этой части Баварская опера лидирует с блеском. Постановки эти уже давно не имеют никакого отношения ко времени и месту действия. Современные спектакли делятся на анахронизмы и перпендикуляры. Анахронизмы вырастают из желания перенести оперу чёрт знает куда из присущей ей эпохи, желательно, вперёд, но можно и взад. Их достоинство – напоминать нам, насколько сюжеты привязаны к своему собственному времени. В перпендикулярных постановках действие происходит на планете Дум-дум Альфа Центавра. Или на какой-нибудь другой планете, но только не на нашей. Онегин сидит на унитазе, и на него сверху сыплется серый порошок. Татьяна катает по полу огромные шары... Казалось бы, Ильф и Петров раз и навсегда осмеяли подобные постановки, но они не переводятся. Я не люблю драк на куче мусора, но всё остальное для меня приемлемо. Многое из того, что я видела, мне понравилось, особенно «Роберто Деверё» Доницетти с Эдитой Груберовой: в бизнес-костюмах, в интерьерах последних десятилетий.

Неподалёку находится роскошный старый «Отель Четырёх времён года». Посмотреть Отель Четырёх времён нужно, поскольку он указан в путеводителе как достопримечательность. Здание... ничем оно не примечательно, ну, длинное такое, из тех, кто не делает погоды, но её поддерживает, тем, что не выделяется из присущей городу архитектуры. То же и на Невском – дома сплошь красивые, но я, в отличие от моего более наблюдательного друга, не могу вспоминать их фасад за фасадом. Они для меня одинаковые, отличаются только магазинами... Или людьми. К примеру, мне помнятся дома у метро Василеостровская. В одном жила папина бонна, в другом – тётка. В третьем – Лёня Бутов. Но все три дома мне кажутся похожими: неопределённого цвета, голенастые, с узкими высокими окнами под треугольными шапочками наличников. Дома друзей одомашнены, и подробностей не припомнишь, как не припомнишь халата случайно забредшей в гостиную бабушки соученика.

У подъезда Четырёх времён Некто высокий, в сером цилиндре и серой ливрее распоряжался машинами, и они слушались, тыкались носом в бровку, заползали в подъезд за колоннами, где горели толстые свечи, защищённые прозрачными ящиками. Зайти в этот отель мне было непросто. Ничего для меня нет страшнее, чем преступить порог отеля. Я жду, что ко мне тут же бросятся милиционеры и выведут под белы руки, как проститутку. Меня почему-то в молодости часто принимали за проститутку – наверно потому, что я хорошо выглядела. Милиционеры выбрасывали меня даже из фойе филармонии. В городе Пущино-на-Оке, когда наша лаборатория собралась в номере у заведующего кафедрой послушать репетицию его доклада о рецессивных супрессорах, как раз, когда мы добрались до самого жалостного и трогательного момента (неоднозначность матричных процессов), раздался телефонный звонок, и у Сергея Георгиевича потребовали, чтобы он выставил за дверь «женщину с улицы». Он даже сначала не понял, о ком идёт речь, а когда понял, ответил в изумлении: «Да это не женщина!» Но ничего поделать было нельзя – все остались, а я ушла. Страх унижения и моей перед ним беспомощной капитуляции въелись мне в поры, как уголь кочегару. Я специально тренировала себя за границей на вхождение в отель. Я это делаю, как неприятную, но необходимую вещь – чистка зубов, посещение глазного, мытьё унитаза.

Но в этом мире, где всё продаётся и покупается, меня даже ждали, пусть без особой сердечности – весь приёмный зал отеля был заставлен столиками, и можно было бы откушать кофею с кексами, но не снизошла. Войдя внутрь, или «вовнутрь», как все теперь научились у табличек венгерских «Икарусов» («Открываются вовнутрь»), понимаешь, что фасад интереснее. Внутри это отель. Что ещё сказать? Знаете эти косноязычные описания, которыми отделываются друзья, побывавшие в экзотических местах? «Отель», – говорят они, –  «Отель, понимаете? Море, пляж, коктейли. Ну, коктейли, понимаете?» Люди трудящиеся, которые обеспечивают нас пищей, лекарствами и сотовыми телефонами, имеют право быть косноязычными. Да и все остальные тоже имеют. В 19 веке ожидали описаний от писателей; теперь и от них не ждут. Сименон объяснил, что, слава Богу, все уже везде были; просто называй: «Набережная Сены» «Версаль», «Доки Марселя», «Одесская лестница», «Бровеносец в Потёмках», «Дас ист отель», и достаточно – воображение должно услужливо подсунуть картинку.

Отель как форма жизни безлик по определению – он ведь должен всем нравиться. В самом дешёвом немецком отеле – зеркала, картины на стенах. В столовых ожидают обстановки нейтральной, не портящей аппетита: белых скатертей и прозрачного стекла, светлых однотонных стен, хрустальных люстр; в гостиной – уюта: кожаные кресла и диваны, люстра из цветного стекла и тяжёлые шторы. Цена за номер и соответствующий сервис – вот что важно. В отеле «Четырёх времён года» номера по 400 долларов в день, и больше. В них можно заглянуть с интернета – с невидимого корабля, на котором можно сплавать в любые воды. Тут ванны на ножках, и росписи во всю стену, современные: попытка выделаться под Модерн и при этом не развести клопов. Если хвалить, так только плафон во весь потолок вестибюля, из цветных кусочков стекла, непрозрачных, как пластины слюды или очень тонкого алебастра, подсвеченных изнутри; наверно модерн.

Выйдя из отеля, я прошла налево и увидела нависшую над Максимиллианштрассе огромную глыбу. Оптический обман – махина на другом берегу Изара. Как у всех плюгавых речек, (не чета Неве), у Изара сколиоз – один берег выше другого, и постройка ещё импозантнее оттого, что находится на высоком берегу.  Это Максимиллианеум, ныне Ландтаг; сооружение, задуманное Максимиллианом Вторым в виде готического дворца, и законченное много лет спустя в стиле Возрождения. Возрожденческие венецианские палаццо подавляют, потому что их размеры можно сопоставить с человеческим телом и понять, что они много больше. А вот Максимиллианеум сопоставить нельзя, как Луну и яйцо, то есть можно, но фигня выйдет.  Максимиллианеум вне размеров. Куда только не заносит архитекторов и их заказчиков мечта о Большом и Красивом, как наше будущее! Бац, и заказан пятнадцатиметровый Сталин, бух – и спроектирован шестидесятиметровый  Ленин, в черепе у которого завёлся зал заседаний.

Максимиллианштрассе... если кто любит ходить с сумкой по магазинам, эта улица для него. На ней находятся самые дорогие универмаги – не продуктовые, нет, – легкомысленной и недолговечной роскоши: одежды; наших перьев, которыми мы поражаем воображение партнёров и соперников.

Я захожу: я собственно не совсем нищая, и если мне захочется... Ну в конце концов? Зря я всю жизнь работала, рук не покладала, упиралась рогом, мантулила, корячилась и горбатилась? В таких магазинах особо светло, особо чисто, особо просторно. Здесь поработал дизайнер; я имею в виду ДИЗАЙНЕР с заглавным «Д», который получает за труды кругленькую сумму, и заслуженно. И продавщицы здесь ухоженные и оттренированные на внимание к человеку. Здесь всё здорово, кроме вещей. На оконной витрине – вроде всё на меня, но внутри меня поджидают зеркала. Для Александра Грина будильники – палачи счастья. Он видимо не дожил до того времени, когда роль палачей передают зеркалам. Рина Зелёная это понимала: «Зачем мне зеркало, я и без того знаю, что я высокая блондинка»? Могу я себе позволить выглядеть, как красно-чёрный леопард? Или вот тут розовые цветы расползаются по серому фону штанины. Или вот это чёрненькое, с вырезом до пупа?

И вдруг я вижу миленькие брючки.  У вещей есть четвёртое измерение, говорящее напрямую с шестым чувством. Ходишь, разглядываешь, думаешь – подойдёт? Или нет? Пробуешь, возвращаешь, сомневаешься. Устаёшь. Уже отчаявшись, готовясь взять, что попало, лениво снимаешь последние плечики с вешалки. И молния озарения ударяет в темя и уходит в землю по позвоночному столбу – сомнений нет. Как в театре – хорошая балерина? Плохая? И вдруг выбегает... и ты потом заглядываешь в программку и читаешь – Максимова. А можно было бы и не читать. Максимова видна. Покрой у неё другой.

Тридцать восьмой, а побольше нету. Я задергиваю занавеску, я расстёгиваю молнию на моей находке и заношу над ней ногу (чтобы примерить!). Брюки не налезают. Вокруг кабинки вьётся услужливая продавщица, предлагая мне принести... «А какой у вас обычно размер?» «Сорок четвёртый». «???» (Городничий посредине в виде столба, с распростёртыми руками и закинутою назад головой). Ну всё, пора меня отсюда вывести, как проститутку.

Если красивые брюки на вас лопаются, или нет денег на покупки, вместо Максимиллиан-штрассе можно пройти по Людвиг-штрассе к Мюнхенскому университету Людвига (IX) и Максимиллиана (IV/I). Я об этом университете никогда раньше не слышала, может быть оттого, что основан он был недавно, в 1472 году (Людвигом IX). Зато я слышала фамилии некоторых его сотрудников – философ Шеллинг, физик Ом, химих-Либих. Добавим к этому Рентгена и Гельмгольца. Вот и ещё несколько светлых умов мне удалось пришпандорить к конкретному времени и месту! Да, все эти учёные, о которых нам рассказывали в школе, где-то рождались, жили, работали, иногда гибли в мясорубке исторических событий. Несёт ли закон Ома на себе отпечаток Мюнхена? «Разумеется, нет», – ответит каждый школьник и, может быть, будет неправ.

На Людвиг-штрассе стоят дома, цельно-проектированные Лео фон Кленце, построенные Людвигом (I) на собственные деньги. Когда его уволили, он их достроил и получал хороший доход от их аренды. Вы понимаете, как это благородно и чудесно? Конечно, вы понимаете, – вы, живущие в наше время, когда не только Людвиги, но и самые распоследние думцы строят себе дома в Португалии на незаработанные несобственные деньги.

Найдя неподалёку обе Пинакотеки, «Н» и «С», довольная проведённой рекогносцировкой, поворачиваю на Максимиллианен-платц. Площадью её не сразу признаешь: вытянутая, вся засаженная деревьями, Максимиллианен-платц кажется эдаким бульварным оазисом в каменной пустыне. Пардон, кажется это прилагательное употребляется в ином значении. Ну, не важно, вывернусь тем, что без бульварных писателей на ней не обошлось: из буйных кустов Максимиллианен-платц испуганно выглядывают Гёте и прочие чугунные ребята. Я помню что-то подобное в Петрозаводске. Там, если зайти в кусты, они вдруг раздадутся, и застукаешь на скамеечке Маркса и Энгельса, тайком пожимающих друг другу руки.

Пересекаю Бриеннер-штрассе. Что такое? Мне кажется, я на Невском, в той его секции, где дома пониже. Там стиль нео-классический, – говорят, и я охотно верю, но вот уж не ждала, и не пойму до сих пор, глядя на особняк Энгельгардта, что такого уж нео-классического в этих домах, на которых даже и колонн нет, только иногда рустовка и вокруг оконных проёмов прямоугольные картуши. Нео-классицизм Бриеннерштрассе, впрочем, получился с германским вихром – высокими красными крышами, которые скрывают парочку дополнительных этажей.

Ну как, я на Невском, или где? Ясно дело  – «или где», потому что скучно. Причин тому, что Бриеннерштрассе не Невский, много. Может быть Бриеннерштрассе прямая... А Невский, ха-ха, кривой? Что может быть прямее Невской Першпективы, а всё-таки там что-то есть кривое; вот что – взгляды! Глаз там зацепляется за каждый дом. За Бриеннерштрассе глазом не зацепиться. Не кажется, что ты в городе 19 века, а кажется, что ты в бесполой Москве тридцатых годов. В городе Людвига и Лео дома капитальные, качественные, клёвые, но слишком всё похоже на себя самого. Проблема в том, что огромный нео-Мюнхен был выстроен слишком быстро и немногими архитекторами, поэтому он завяз в едином стиле, который глаз не радует.

Цвет крыш почти не заметен, они высоко, а цвет стен ... да тоже в общем не заметен – что-то такое сероватое, тускловатое. Людвиг хотел создать чистый, современный город, и создал, но городу этому существенно не хватает красок, хотя жить можно, потому что в Германии солнечно. Наш Петербург не выдержал бы сплошняка творений Фишера и Кленце – все бы побежали стреляться или топиться в Фонтанке. Петербургское небо цвета размытой китайской туши выносимо только в сочетании с яркими стенами зданий. Увы, эти краски линяют с Петербурга в сталинских районах, не говоря уж о хрущёвских, где довлеет дневи за дневи серости имперской идеи.

И народу на Бриеннерштрассе мало для цивилизованной улицы. На Невском мы все, дружно, идём туда и сюда, и в Альтштадте тоже. А тут от силы пяток встречных. Надо, разумеется, сделать поправку на «гаагский эффект», открытый автором и его приятельницей. На дрожжевой конференции в Гааге, в 1990 году мы ходили по улицам и озирались: какой странный город, ни одной живой души. А потом мы заметили, что вся проезжая часть забита металлическими коробками на колёсах и задумались, а может быть гаагские живые души – в машинах?

Бриеннер-штрассе краешком задевает Максимиллианен-платц, кругло обтекает Каролинен-плац и упирается в Кёнигсплац. На подходе к ней можно видеть здание Высшей школы музыки, то самое, в котором Чемберлен подарил когда-то Судеты нацистам.

На Кёнигсплатц пришёлся пик мюнхенского творчества Лео фон Кленце. Слева стоят Антикензаммлунген с коллекцией античных ваз и небольших скульптур, справа Глиптотека со статуями оттуда же, из античности, а прямо пред нами Пропилеи; как опасны птицы Пропилей для усталого путника, я уже рассказывала, а сейчас про Оттона Баварского, в честь которого возведены мюнхенские Пропилеи. Времена были странные, международная обстановка напряжённая, и после того, как греки освободились от турецкого ига не без помощи Баварии, Оттон, или по-домашнему Отто, сын Людвига, попал в греческие короли. Кленце был призван в Афины и предложил план перестройки города в неогреческом вкусе. И ведь улучшил-таки Афины, так же, как улучшил Мюнхен! Жить в Афинах стало удобнее. Но греки не обрадовались, обнаружив у себя на троне Отто, и со временем турнули этого младотурка: на роду у баварских королей и их отпрысков было написано получать плюхи от облагодетельствованных ими людей. Такова судьба всех, кто заботится об окружающих.

Говорят, в Греции всё голо, лишь кое-где торчат маслины и античные храмы. Может быть эта информация неправильная, но именно ею руководствовался архитектор, когда создавал музейный комплекс в Мюнхене. Здания стоят далеко друг от друга, на лужайке. Деревьев между ними нет. Здесь есть где разгуляться вольному ветру. Я не замёрзла, но и ощущения, что я в Греции, у меня не создалось. Показалось, что здесь как-то недопосажено и недостроено, не остаётся чувства архитектурной сытости. Да и сами постройки...

Вы видите перед собой (мысленным взором) человека, который не любит греческой архитектуры, особенно если она выполнена из грязно-серого песчаника. Поэтому мне неуютно созерцать масштабные сооружения нео-Мюнхена, или правительственного центра Вашингтона. Почему мне не нравятся палаты в стиле германского посольства на Исаакиевской площади, несмотря на то, что они меня окружали в детстве, на Московском проспекте, я знаю – я их боюсь.  Мне за ними видится бакинский экспроприатор, усатый таракан с издетства. Но «сё муа», а многих радуют ряды желобчатых колонн.

Огромный куб на рустованном цоколе, унылый, бледный вид – такой предстаёт предо мною знаменитая Глиптотека фон Кленце. Вокруг Глиптотеки пусто, и ради компенсации всё в ней огромное, как в надувном Микки-Маусе, парящем над американским магазином. Глиптотека кажется голой, хотя она и украшена стоящими в нишах статуями неизвестно кого; кажется слепой – отсутствие окон на её фасаде заметно; наводит скуку поставленным на массивный цоколь портиком, на котором, сколько ни ищи, не найдёшь атлантов. Я обхожу Глиптотеку кругом, – может там получше будет, – и что же я вижу? Ни за что не догадаетесь:  за углом играют в шахматы. Фигуры гигантские, до пояса игрокам (чтобы не спёрли?). Такой спорт сидячим не назовёшь; он лучше плавания: укрепляет и ноги, и руки, и мозги. И может быть повышается чувство ответственности за пешек, когда находишься прямо на поле боя.

Как поклонница барокко, как любитель кучерявой лепки, заползающей на прямоугольную правильность, я с грустью уставилась на античный портик Глиптотеки. Но... путешественник должен быть открыт новым впечатлениям; уважение, уважение и ещё раз уважение к местным обычаям! Я помню, готовя к ответственной турпоездке в Болгарию, нас просили, нас просто умоляли не говорить в заграничных музеях: «Это не Эрмитаж». Мы потом, конечно, говорили, в лицо туземцам, даже не закрывшись рукавом. Но что с нами поделаешь.

Я шагнула внутрь.... Прошло время, я вышла. Ну, что вам сказать? Не ждите дифирамбов. Это не Эрмитаж. Собрание скульптур в Глиптотеке хорошее (боязно вымолвить, но может быть лучше Эрмитажа), и фавн Барберини лихо развалился на скале, ничего не скрывая, но стены бледненькие. Особенно по воспоминаниям о Новом Эрмитаже.

В Новом Эрмитаже – живые краски облицовки полированным искусственным мрамором и росписей, подобных помпейским фрескам. В Новом Эрмитаже –  лепка и узоры цветными брызгами на сводах, наборные полы из мрамора и дорогих древесных пород. В замечательной книге Майи Гервиц «Лео фон Кленце и Новый Эрмитаж» воспроизведено множество акварелей К. Ухтомского, Э. Гау и Л. Премацци, запечатлевших Новый Эрмитаж в первозданном виде. Конечно, теперь уж и развеска картин не та, и некоторые настенные росписи уничтожены в конце девятнадцатого века вандалами под предводительством Аттилы, но всё-таки... Осталось многое.

Залы греческой и римской скульптуры в этом музее самые тихие и спокойные, и не удивительно, что именно там герой Райкина пытался распивать, сами понимаете что. В них так нарядно, что меня тоже тянет выпить, душа просит достойного закругления праздника. Ещё одно чувство, которое охватывает меня в Новом Эрмитаже – изумление от того, что всё это не было разгромлено и сожжено, или переделано в более красивое, как многие дворцы и церкви Петербурга. Подожги Новый Эрмитаж, и кто сейчас будет заново выпиливать квадратики 1 см х 1 см для мозаичного пола в римском вкусе, тем более в обстановке победившего капитализма?

Строитель Нового Эрмитажа – Лео фон Кленце. Имя Кленце нам известно со школьной скамьи. Только вот я считала, что Кленце – наш немец, осевший и обрусевший, как австрийский аристократ Каценэлленбоген, или итальянский кондотьер Бианки, и многие другие, и теперь в Бонче или Финэке, или в Текстильном университете имени Косыгина учатся студенты с той же фамилией. И в Мюнхене я первым делом подумала, что это другой какой-то Кленце – двоюродный брат или сын отца племянника. Оказывается, тот самый, и не Кленце в Россию за пряником, а пряник в Баварию за Кленце поехал. Как рассказывает Майя Гервиц, Николай Первый очутился в Мюнхене в 1838 году и, познакомившись с Кленце и построенными им музеями, понял, что ему нужен Эрмитаж вроде мюнхенской Глиптотеки.

Государь Николай Павлович, а не Пётр Первый, «на троне вечный был работник» (последний чересчур много пил, пытал и точил на токарном станке всякую бесполезную дрянь). Люди неоднозначны, как правило не удаётся припечатать им на лоб клеймо «сволочь» или «милейшая личность», и с Николаем такое не выйдет. Николай Первый был человек долга и кристальной рабочей честности, спал не более пяти часов, мотался по всей России с милым другом Бенкендорфом, выпадал из коляски, ломая ключицу на неверных её дорогах, пытаясь поправить, улучшить, искоренить... А не лежит к нему душа. Николай Первый тридцать лет зубами удерживал телегу истории, со страшными последствиями для России. Пётр Первый, тот был припадочный и изводил Россию по природной подозрительности, а Николай Первый давил на своих подданных из ложно понятого священного долга. Количество наложниц Николая, и то, как бездушно и утилитарно он с ними обходился, вызывает тошноту. С другой стороны это ему, а не Екатерине, не Александру Первому, не купцу Синебрюхову, принадлежит идея создания публичного музея на основе частной царской коллекции.

Но с третьей, – никакие Молотовы не нанесли Эрмитажу такого ущерба, как наш просвещённый деспот с глазами навыкате. По свидетельству барона Врангеля, не того, чёрного полярного исследователя, а другого, коллекционера и очеркиста (статья «Искусство и государь Николай Павлович»), царь сам лично перешерстил всю коллекцию и устроил аукцион неподходящих картин. Среди них были полотна Гвидо Рени, Луки Лейденского, Бассано, Рибейры, Луки Джордано, Рубенса, Тинторетто, Шардена. Если картины, распроданные большевиками, положили начало Вашингтонской картинной галерее, и ими может любоваться весь мир, картины николаевского аукциона пропали, потому что продавали их за бесценок в первые попавшиеся руки.

Самым трогательным было то, что августейший искусствовед распорядился доукрасить некоторые картинки, пририсовав к ним красивые кустики. Не слабо. Как говорил тов. Сталин: «Не нам же переделывать свои вкусы, не нам же приспосабливать свои мысли и чувства к Зощенкам и Ахматовым». Вы помните гудонова Вольтера в Эрмитаже? Я его помню. «Истребить эту обезьяну» – распорядился Николай Павлович. Спас его граф Шувалов, тайком затворив фернейского затворника в подвалах Таврического дворца. Как говорил тов. Хрущёв: «Я думал, они все – педерассы...» Так вот, Николай пригласил фон Кленце в Россию.

Мне всё время хочется переписать набело не только текст, но и прошлое, кусочек его, если нельзя всё целиком. По крайней мере повторить и при этом поправить – путешествие, рисунок, лепку.  Мне можно, но архитекторам это обычно не удаётся. Только у Лео фон Кленце, через двадцать лет после строительства Глиптотеки, выпал второй шанс – строительство Нового Эрмитажа. Все старые идеи можно было перепродумать и превзойти. Денег было почти несчётно, ну разве что мрамор вместо подлинного искусственный, клеевые краски вместо энкаустики – но это мелочи, эффект тот же. Новый Эрмитаж (Новая Глиптотека) это барокко постаревшее, поумневшее, как всегда ценой потери свежести, но цветы последние милей роскошных первенцев полей...

Я вспоминаю Новый Эрмитаж, и душа моя оживает. То ли дело в моей привычке, то ли вправду Новый Эрмитаж – самое лучшее, что придумал Кленце. В этом ему помог Петербург. Мюнхен был стар, неопрятен и давно потерял право решать свою судьбу. Там архитектор руководил городом, и получилось неразумно, как в семействе, где дитя – властелин. Здесь молодой, сильный город повёл за собой архитектора. Портик с атлантами Нового Эрмитажа затаился на Миллионной как подарок под ёлкой. В те годы, когда в выходные я бродила по старому городу, мне случалось оказаться на Миллионной рано утром. В странном контрасте с Невским улица была пуста, можно было рассмотреть Новый Эрмитаж с разных точек, потом подойти вплотную и вглядеться в наморщенные от усилий животы атлантов и мягкие блики света на их серой полировке.

Портик Нового Эрмитажа был камнем преткновения между дядей Ваней и дядей Колей. Дяде Ване не нравилось, что дядя Коля повадился называть многочисленных мужиков, подпирающих петербургские балконы, кариатидами.

– Коля, – язвительно спрашивал дядя Ваня, – а что такое кариатида?

– Кариатида – это статуя, прислонённая к стене.

– А что такое атлант?

– Статуя, не прислонённая к стене.

– Коля, – вкрадчиво вопрошал дядя Ваня, уверенный в победе, – А кто тогда стоит на Новом Эрмитаже?

– Кариатиды, – отвечал дядя Коля. С логикой у дяди Коли всё было в порядке. Живородящих акул он считал млекопитающими.

Дядя Коля был совершенный добряк и изобретатель первого советского телевизора, за который он получил Сталинскую премию. Он знал множество интересных вещей, но был схоластом по части классификаций.  Дядя Ваня был насмешлив, остроумен, любил живопись и мечтал быть историком, но работал инженером в трампарке, чтобы не засвечиваться перед советской властью. Оба они были рослые, красивые мужчины, и однажды в детстве я их перепутала. Во время войны им было к сорока. Дядя Коля закупал припасы для России в Америке по ленд-лизу. Дядя Ваня работал в Мечниковской больнице в блокадном Ленинграде – он вывозил трупы и помогал их раскладывать во рвах ровными рядами, чтобы больше вошло.

Так что не того я ждала от Лео фон Кленце в Глиптотеке. Я ждала Нового Эрмитажа, мрамора, и росписей, и лепки, и что же это он так, после обещаний сделать красиво? А если не он, так кто и куда подевал все эти замечательные отделки, изображённые на старых акварелях, свои для каждого зала, подобранные по тематике – египетские, греческие, римские? Я знаю ответ на этот вопрос, да и вы, наверно уже вспомнили.

Глиптотека, Старая Пинакотека, флигели Резиденции сгорели в 1943. Они конечно восстановлены, но вот в Глиптотеке, изначально мраморной, теперь оштукатуренный кирпич, и о росписях и речи нет – они ведь были так же богаты и разнообразны, как росписи Нового Эрмитажа, а стало быть неповторимы. Церковь Всех Святых, выстроенная в подражание византийским храмам, чуть-чуть внутри похожая на Исаакиевский собор, была убита во время второй мировой войны. От неё остались только акварели интерьера.  Национальный оперный театр фон Кленце был разбомблен и восстановлен, то есть построен заново в 1963 г. Единственное здание фон Кленце, оставшееся в нетронутом виде – это Новый Эрмитаж, у чёрта на куличках, где-то в далёкой России, в городе, который немцы планировали сравнять с землёй.

Страница 13 из 38 Все страницы